тогда представление об этих угрюмых и пустынных краях, где жизнь проявляется только как разрушение и гибель.
Миновав Соединение, некоторое время мы шли по леднику Таконе и добрались до ребра, ведущего к Большим Мулам. Ребро это, сильно наклоненное, извилисто уходит вверх. Когда выпадает свежий снег, проводник, идущий во главе группы, обычно заботится о том, чтобы пересечь эти извилины под углом примерно в тридцать градусов. Это помогает уберечься от лавин.
И вот после трехчасового пути по льду и снегу мы подошли к Большим Мулам, скалам двухсотметровой высоты, доминирующим, с одной стороны, над ледником Боссон, а с другой — над пологими снежными равнинами, простирающимися до подножия купола Гуте.
Маленькая хижина, построенная проводниками у вершины первой скалы и расположенная на отметке 3050 метров, предоставляет путешественникам убежище и позволяет дожидаться под кровом часа выхода к вершине Монблана.
В приюте ужинают, кто чем может, и спят, как придется. Только пословица «кто спит, тот ужинает» на этой высоте не имеет смысла, потому что здесь трудно получить и то, и другое.
— Ну, — сказал я Левеку после некоего подобия отдыха, — не преувеличил ли я красоты пейзажа, не жалеете ли вы, что добрались сюда?
— У меня так мало сожалений, — ответил он, — что я твердо решился дойти до вершины. Можете на меня рассчитывать.
— Отлично, — сказал я, — только знайте, что самое трудное еще впереди.
— Перестаньте! — прервал он. — Мы выдержим до самого конца. А пока что пойдемте посмотрим заход солнца. Он должен быть великолепным.
В самом деле небо было на редкость чистое.
Хребет Еревана и Красных Пиков простирался у наших ног. За ним виднелись скалы Физ и пик Варан[20], вздымавшиеся над долиной Саланш[21] и отодвигавшие на третий план горы Флёри и Репозуара[22]. Еще правее глаз различал снежную вершину Бюэ[23] , чуть дальше — Южный Зуб[24], возвышающийся пятью своими клыками над долиной Роны. А за нами были вечные снега, купол Гуте, Проклятые горы[25] и, наконец, Монблан.
Мало-помалу тени заполнили долину Шамони, а потом достигли по очереди каждой из вершин, вздымавшихся на западе. Лишь массив Монблана по-прежнему сверкал; он казался окруженным золотым нимбом.
Вскоре тень добралась до купола Гуте и Проклятых гор. Но вершину альпийского гиганта она еще щадила. Мы с восхищением следили за медленным и постепенным исчезновением света. Какое-то время светлое пятно удерживалось на последней вершине, давая нам безумную надежду, что оно так и останется там. Но через несколько минут все помрачнело, живые краски сменились мертвенно-синеватыми, трупными тонами смерти. Я нисколько не преувеличиваю, и тот, кто любит горы, меня поймет.
После просмотра этого грандиозного представления нам оставалось только ожидать часа выступления. Мы собирались отправиться в путь в два часа утра. И теперь каждый растянулся на своем матрасе.
Надо спать, а не думать и тем более не разговаривать. В мозгу крутятся мрачноватые фантазии. Эта ночь предшествует битве — с тем только различием, что никто не заставляет вас ввязываться в бой. Мысли двумя потоками борются за место в сознании. Это похоже на смену прилива и отлива в море: каждый в свое время одерживает верх. Возражений против задуманного предприятия хватает. К чему хорошему может привести эта авантюра? Если она будет удачной, то какие преимущества можно из нее извлечь? А вдруг что-нибудь случится, и тогда целый век придется сожалеть об этом шаге? И тут вмешивается воображение: приходят на ум все катастрофы в горах. Возникают видения снежных мостов, обрушивающихся под вашими шагами, вы чувствуете, как проваливаетесь в зияющие пропасти, слышите жуткий грохот низвергающихся лавин, готовых вас засыпать, похоронить, могильный холод охватывает вас, и вы отбиваетесь изо всех сил…
В этот момент слышится грохот.
— Лавина! Лавина! — кричите вы.
— Что случилось? Что вы делаете? — вторит проснувшийся Левек.
Увы! Это был всего лишь какой-то предмет обстановки, который я опрокинул в кошмарных метаниях. Так прозаическая лавина вернула меня к реальности. Я посмеялся своему испугу, направление течения сменилось на обратное, а вместе с тем появились и честолюбивые мысли. Мне надо приложить совсем немного усилий, чтобы ступить на эту столь редко покоряемую вершину. Эта победа равна любой другой! А несчастные случаи редки, очень редки. Да и происходят ли они на самом деле? А какой чудесный вид должен открыться с вершины! И потом, как велико удовольствие совершить то, что не осмелились сделать столько других людей!
Подобные размышления укрепили мою душу, и я стал спокойно дожидаться времени выхода.
Около часа ночи шаги проводников, их разговоры, шум открывающихся дверей дали нам понять, что момент приближается. Вскоре в нашу комнату вошел месье Раванель:
— Вставайте, вставайте, господа. Погода чудесная. К десяти будем на вершине.
При этих словах мы мигом расстались с постелями и быстро приступили к туалету. Двое наших проводников, Амбруаз Раванель и его кузен Симон, пошли вперед на разведку. С собой они взяли фонарь; его свет должен был указать направление, в котором нам предстояло идти. А еще они вооружились ледорубами, чтобы в самых трудных местах рубить для нас ступени. В два часа мы все связались веревкой. Вот в каком порядке мы выступили в путь: передо мной, во главе группы, шел Эдуар Раванель, за мною — Эдуар Симон, потом — Донасьен Левек; следом — оба наших носильщика — оба, потому что мы прихватили с собой хозяина убежища Больших Мулов, — и, замыкая группу, весь караван господина N…
Когда проводникам и носильщикам роздали провизию, был дан сигнал к отправлению, и мы двинулись в полнейшей темноте, ориентируясь только по фонарю, который несли ушедшие вперед проводники. В нашем шествии было что-то торжественное. Разговаривали мало, неотступно преследуемые ощущением неизвестности, но эта новая и очень жесткая ситуация возбуждала нас и делала нечувствительными к опасностям, в ней скрывавшимся. Окружающий пейзаж был фантастическим. Очертания людей и предметов едва угадывались. Огромные белесые неясные глыбы с чуть лучше прорисованными черными пятнами закрывали горизонт. Небосвод светился каким-то странным сиянием. Впереди, на неопределимом расстоянии можно было видеть мигающий фонарь прокладывавших дорогу проводников, и мрачное молчание ночи нарушалось только сухим отдаленным стуком топора, вырубавшего во льду ступени.
Мы медленно и со всевозможными предосторожностями поднялись на первый уклон, направляясь к основанию купола Гуте. Часа через два утомительного подъема мы вышли на первое — так называемое Малое — плато у подножия купола Гуте на высоте 3650 метров. Передохнув несколько минут, продолжили подъем, уклоняясь влево и выбрав тропу, которая вела к Большому плато.
Но группа наша была уже не так многочисленна, как прежде. Господин N. вместе со своими проводниками отстал: усталость вынудила его отдыхать немного дольше.
К половине пятого горизонт начал светлеть. В этот момент мы шли по склону к Большому плато, куда добрались без особых хлопот, и вскоре достигли высоты 3900 метров. Завтрак мы вполне заслужили. Вопреки обыкновению и у Левека, и у меня пробудился хороший аппетит. Это было добрым знаком. Значит, мы приспособились к снегам и случайным приемам пищи. Наши проводники обрадовались и считали теперь успех нашего восхождения обеспеченным. Что касается меня, то я находил, что они слишком поспешны в суждениях.
Несколькими минутами позже нас догнал господин N. Мы настойчиво уговаривали его поесть. Он упрямо отказывался, потому что страдал от спазма желудка, столь обычного на больших высотах. Он казался очень удрученным.
Большое плато заслуживает отдельного описания. Направо поднимается купол Гуте. А прямо за ним виднеется вершина Монблана, возвышающаяся над куполом на 900 метров. Налево расположены Красные скалы и Проклятые горы. И весь этот огромный цирк сверкает ослепительной белизной. Со всех сторон его рассекают огромные трещины. Одна из них поглотила в 1820 году троих
