ней.
Он очень ослабел. Утомил ли еще и путь (около 200 километров), или час пришел 'его же не прейдеши', только в день приезда, чуть ли не сразу же, в бывшей нашей с женой комнате он и скончался.
Мы хоронили его на кладбище Ste Genevieve des Bois, пристанище эмигрантском замечательном, где лежит почти вся старшая литература изгнания, очень много и белой Армии.
Карташев сказал надгробное слово. Друзья, сочувственники русского писателя поочередно подходили, и лопаточки с прощальною землей — любовью подымались, опускались над раскрытою могилой.
Всему этому восемнадцать лет. Карташев лежит недалеко. Моя жена много дальше.
Ивану Сергеичу Шмелеву, большому настоящему писателю российскому низкий поклон, вечная память.
1968
Памяти Ивана и Веры Буниных
Очерк
Перед войной случалось иногда бывать на юге Франции - в Грассе жил Бунин (прелестная вилла Бельведер - простенькая и нехитрая, но с площадки перед домом такой вид на равнину к Кану, на горы Эстерель направо... А внизу черепичные крыши Грасса, Собора. Некий тосканский дух чувствовался во всем этом).
Мы гостили у Буниных - и довольно подолгу. Хорошие дни. Солнце, мир, красота. Во втором этаже жили мы с женой, я кое-что писал. Рядом комната Веры Буниной. Внизу, в кабинете своем, рядом со столовой - Иван. Выбежит в столовую, когда завтракать уже садимся, худой, тонкий, изящный, с яростью на меня посмотрит, крикнет:
- Тридцать лет вижу у тебя каждый раз запятую перед 'и'! Нет, невозможно!
И с той же яростью, чуть не тигриной легкостью захлопнет дверь, точно я враг и нанес ему смертельное оскорбление.
Я не пугаюсь - слишком хорошо его знаю. Он и на Веру кричит (свою), и на себя самого. А кроме того, с 'юности моея' он мне нравился эстетически, художнически. Натуру его знал я отлично, чего можно, чего нельзя от него ждать всё известно. А вот нравился.
Уже после премии Нобелевской, когда выходило здесь собрание его сочинений, он держал корректуру в этом самом Грассе.
Сижу у себя наверху, ставлю запятые вопреки грамматике перед 'и' , вдруг внизу опять хлопает дверь и на весь дом крик:
- Писатель с мировым именем и вдруг написал такое... (скажем элегантно: 'удобрение').
Это значит, читает в корректуре 'Деревню' и не одобряет. 'Ты им доволен ли, взыскательный художник...' - да, взыскательным художником он был, конечно.
Мы с женой слушали эту 'Деревню' еще в Москве, он сам читал - брату Юлию, мне да двум Верам в доме Муромцевых, родителей его жены. Чтец был превосходный.
Сказать правду, эта 'Деревня' никогда мне близка не была. Бог с ней, мало нравилась. А вот он вдруг теперь распалился: такой уж нрав.
В Грассе, под провансальским солнцем, написал он многое свое основное: 'Жизнь Арсеньева', 'Митину любовь', 'Цикады'.
* * *
Мы в Грассе только временно бывали, а два лета жили в департаменте Вар, в именьице друзей.
Это совсем другое дело. Пустынное и поэтическое глухое место - леса, оливки, виноградники, ничего яркого и нарядного, но великое молчание и обаянье страны древней, высокоблагородной.
Дом 'наш' небольшой, вроде фермы. Ему двести лет, стены расписаны в столовой какими-то наивными фресками, но всё это очень мило. Свое вино, свой виноградник. В жаркий солнечный день хорошо подойти к лозам винограда 'столового' (для еды, не для вина), сорвать гроздь, солнцем прогретую, и тут же 'лозы виноградной' вкусить. Сходить под вечер пешком в Тороне, деревушку в километре, где худенький молодой аббат наигрывает в одиночестве на органе (иной раз и он к нам заходит отвести душу от пейзан, к церкви совсем равнодушных. Но спрашивает опасливо: уважаем ли мы католицизм? Ничего, уважаем).
Днем пишешь, в полной тишине, в свете, под музыку цикад. Их серебро все мы - жена, дочь, я - очень любили - сколь мелодичен звон их, непрерывный, негромкий и ненадоедливый: какая-то бесконечная симфония юга и солнца. А вечером совы - тоже друзья, ауканье их нежно.
Хозяев нет в доме, они в других краях. В соседнем домике живет Фердинанд, провансалец, вроде приказчика, типа Тартарена из Тараскона (Доде), и жена его, толстая итальянка Мадлена. Она и готовит нам. Обедаем под каштанами, на воздухе, под зелено-золотой, божественной сетью солнца сквозь листву каштанов.
Однообразно, тихо, патриархально. Девочка рисует после обеда свои детские рисуночки за этим же столом, вечерние прогулки - нередко в аббатство Тороне - заброшенный и замечательный цистерцианский монастырь. Там тоже цикады, тоже вечером певучие совушки провансальские.
Вдруг в идиллии этой некое и событие: к нам едут Иван с Верой Бунины! Из Грасса, навестить. Ну, очень рады.
В назначенный день автомобиль виден из-под наших каштанов, нерешительно он останавливается у поворота с большой дороги, наконец к нам, на скромную дорожку сворачивает. Да, Иван в каком-то шлеме, как путешественник в Индию, коричневатом, Вера в светлом платье, такая же спокойная и сдержанная, как и в Москве девушкой была, в доме родителей своих, Муромцевых.
- Ну вот, дорогой, в какую трущобу забрался, насилу нашли! Что, вы тут одни совсем? Скучища, наверно?
- Ничего, не скучаем.
- Это тебе не Притыкино твое. Вера, вылезай, вылезай!
Пока Вера целуется с моей Верой, он уже нетерпеливо рвется куда-то.
- Показывай, показывай свое Притыкино! Где у вас тут скотный двор? Конюшни где? Сколько лошадей держишь? Почем поденным платишь?
Но это всё 'так'. В общем, он благодушен, в хорошем настроении, осматривает дом, заходит в мою комнату - очень скромную, с несколькими рукописями да книжками о Провансе - собственно, вроде кельи.
- Тут вот и 'творишь'... Твори, твори. А винцо у вас собственное? Виноградники развел, оливки... Ну куда там Притыкину угнаться...
И все-таки старый, неказистый, но чем-то благородный дом ему нравится: может быть, неким древним своим запахом, тишиной, прохладой, жужжаньем отдельных шмелей и снаружи треском цикад.
- Да, я сам это люблю, - говорит он уже серьезно, - и Прованс, и глушь, и цикад, и каштаны.
Завтракаем внизу, в полутемной столовой. Иван надевает пенсне, разглядывает 'живопись' на стенах.
- Это что же, Рафаэль изображал?
- Да. Рафаэль. Здешний. А жил тут полоумный одинокий старик, владелец имения. Здесь и умер. Будто бы призрак его ходит ночью по комнатам и постукивает.
- Ну, это вранье, конечно. Брехня. Призрак! Пьяница, наверно, был, спивался в одиночку.
- Бог его знает.
- А ты видел? Как он ходит и постукивает?
- Hет, не видел.
- Ну вот то-то и оно-то, душа моя. Всё враньё.
Я подливаю ему 'нашего' пюжетского вина.
