— Нет, милая мама, подымете, когда понадобится.
— Мне не понадобится, но для твоей же пользы. Машура раздевалась в комнате рядом. Уже заплетая косы, дунув на свечу, чтобы ложиться, она спросила из темноты:
— Мама, а тут не страшно?
Не отрываясь от чтения, Наталья Григорьевна ответила:
— Нет.
Машура перекрестилась, натянула одеяло на худенькое плечо и опять спросила:
— Антон не говорил, когда приедет?
— Разве можно придавать значение его словам? Сказал, что не скоро.
— И очень буду рада, — холодно ответила Машура.
'Конечно, — думала Наталья Григорьевна уже в темноте, — эти взаимные qui pro quo' и пертурбации необходимы. Все же характер Антона…' Она вздохнула и вспомнила об Анатоле Франсе. Вот где культура, порядок, уравновешенность! Тут ей представилось, что трудное слово культура можно по-новому определить. Старческой рукой зажгла она вновь свечку и, надев очки, записала в книжечку афоризмов и наблюдений: 'Культура есть стремление к гармонии. Культура — это порядок'. Записью она осталась довольна и спокойно отошла ко снам.
Хотя с вечера голова немного ныла, Машура хорошо спала, встала в добром настроении. Надела белую матерчатую шляпу, добыла лопату, скребок и к запущенному саду стала применять то, что ночью мать назвала культурой. Чистила дорожки, вскопала клумбу. Наталья Григорьевна поощряла такие дела, находя, что общение с землей полезно для молодежи: укрепляет тело, облагораживает душу.
Сама она занялась домом; надо было и его подтянуть. Наталья Григорьевна не хлопотала и не суетилась; она действовала. Под ее умелым водительством переставили мебель; что нужно — добавили; появились скатерти на столах, на окнах портьеры, букеты сирени в вазах. Было разобрано белье. Платье развесили по шкафам.
Перед завтраком, когда меньше всего о нем думали, вкатил на велосипеде Антон. Он был в каскетке, поношенной летней паре, запыленный. Пот катился со лба. Поставив велосипед, он снял фуражку и отер разгоряченное лицо. Антон несколько сутулился, но стоял твердо на коротковатых ногах. Он был некрасив — с широким лбом, небольшими глазами, сидевшими глубоко: не украшал его и нечистый цвет лица — что-то непородистое, тяжеловатой выделки в нем чувствовалось. Отец Антона был дьячок.
— Насилу вас нашел- сказал он Наталье Григорьевне, здороваясь. — А, и Машура занялась хозяйством. Дело. Машура подошла и просто ему улыбнулась.
— Как видишь.
— А я, извини меня, ведь нынче тебя и не ждала, — сказала Наталья Григорьевна.
— Имели полное основание. Я не хотел приезжать, но потом передумал… — Он вдруг густо покраснел и как будто на себя рассердился. Да, а потом приехал.
Позвали завтракать. Завтрак был умеренный, свежий и вегетарианский, во вкусе дома.
— А, — сказал Антон улыбнувшись, — у вас все то же, овощи, спасение души…
— Нет, не спасение, — ответила Наталья Григорьевна, — а просто нахожу это здоровым.
Антон давно бывал у них, еще вихрастым гимназистом, когда вместе с Машурой состоял старостой гимназического клуба. Уже тогда он был серьезен, головаст, давал уроки, помогая матери, и стремился на физико-математический факультет. Но и теперь, считаясь женихом Машуры, изучая интегральное исчисление, — целиком не мог привыкнуть к дому Вернадских. Что-то его удерживало. Он уважал Наталью Григорьевну, но ненавидел Анатоля Франса, бельевые шкафы в их доме, дворню, сундуки и порядок, олицетворением которого считал хозяйку. Кроме того, ему казалось, что он плебей, parvenu'. Он, вероятно, не прощал Наталье Григорьевне ее барства.
И теперь, когда она говорила о профессорах, университете, его будущей работе, ему казалось, что это все — приличия, чтобы его занять и выказать внимание.
После завтрака Антон прилег в гостиной на диване. Обычные, очень частые мысли проходили в его мозгу. Казалось, что его не ценят; Наталья Григорьевна недовольна, что он близок к их дому; даже Машура его не понимает. Что именно в нем понимать — он затруднился бы сказать, но что он существо особенное — в этом Антон был уверен.
Однако он заснул самым крепким и негениальным образом и проспал часа два. Проснувшись, зевнул и встал. В доме было тихо — чувствовалось, что никого нет, пахло сиренью от букетов, чуть навевал ветерок из балконной двери; шмель гудел; в бледных перламутровых облаках стояло солнце — неяркое и невысокое. Антон вдруг улыбнулся, сам не зная чему. Захотелось видеть Машуру; он не знал, где она; просто вышел в сад, взял направо, прыгнул через канаву и направился к недалекому лесу. Пахло лугами; откуда-то доносились голоса; будто телега поскрипывала. У опушки леса виднелось белое платье.
Лес был — ельник; тропинка выводила к обрыву над речкой, притоком Москвы-реки. Песчаный скат шел к воде, в нем стрижи устраивали ямки, и торчали корни сосны. Машура босиком, слегка подоткнув юбку, стояла по щиколку в воде и подымала камни. Иногда рак оказывался там. Она хватала его под мышки и бросала в лукошко с крапивой.
Антон сел на обрыв, спустив вниз ноги.
— Ты устраиваешь деревенскую идиллию? Машура подняла на него лицо, трепещущее оживлением, весело ответила:
— Раков ловлю.
' Парвеню — выскочка, человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество и подражающий аристократам (франц.).
— А я заснул, проснулся и не могу понять, где я.
— Ложись опять. Ты утром был хмурый. А сейчас какой? Антон усмехнулся.
— А сейчас я, кажется, приличен.
Он лег недалеко от обрыва на мелкие, сухие хвои. Справа даль голубела, шли луга, виднелся Звенигород. Слева темной чащей стояли елки на пустынной, иглами усеянной земле. Там было мрачно. С лугов же тянуло теплом, благоуханием, какое-то благорастворение было в этом месте. Внизу видел Антон излучину речки, с настоянной, темно-коричневой водой, где голыми, покрасневшими ногами действовала Машура. Ему было очень покойно тут.
Позанявшись своей забавой, пришла Машура, натянула чулки, села рядом. Он положил голову ей на колени. Ее руки пахли водой, раками, водорослями. Она гладила ему волосы и говорила:
— Хорошо, что сейчас ты милый, и ты правда мой милый, такой Антон, как надо быть. Настоящий мой жених. А когда не настоящий, я тоже знаю. И не люблю.
Антон слегка фукнул.
— Белым-то нас всякий полюбит. Ты полюби черным.
— Что ж, и черным…
— Всяким?
— Всяким…
Машура задумалась, по ее худому, нервному лицу прошло как бы напряжение.
— Но и я не все понимаю, иногда мне кажется, что между нами, мною и тобой, уже роковое, судьбой назначенное, как знаю я тебя почти ребенком. А иногда думаю: навсегда ли?
— Скажи, — спросил он вдруг, — правда, что этот… Христофоров к вам приедет?
— Да, хотел. Почему ты спрашиваешь?
— Нет, ничего. Просто вспомнил.
Он взял Машурину руку, поцеловал в ладонь и долго рассматривал.
— Мне всегда нравилась твоя рука. Пальцы длинные, тонкие. Он вздохнул и сказал уже несколько иным тоном:
— Белая кость!
Машура опять задумалась.
— А что, если я очень легкомысленная? — вдруг спросила она. — Ты меня невестой считаешь… Он вспыхнул.
— И перестал бы считать, если б… — Он не договорил. Некоторое время они молчали. Что-то тяжелое переливалось в Антоне. Видимо, он себя сдерживал.
