Русский коммунизм. Теория, практика, задачи.

неопределенные группы людей, действующие во имя корыстных побуждений».

Уже из этих примеров видно, что революция может иметь причиной глубокий конфликт в отношении всех основных принципов жизнеустройства, всех условий общественной жизни, а вовсе не только в отношении способа распределения произведенного продукта («прибавочной стоимости»). В некоторые редкие исторические моменты даже в странах Запада возникают революционные ситуации, в которых перед народом стоит не классовая, а общенациональная задача — предотвратить опасность выталкивания страны на периферию его цивилизационного пространства.

О. Шпенглер пишет о том, как назревала в 20-е годы в Германии социалистическая «консервативная революция» (она была сорвана другой, национал-социалистической революцией фашистов): «Немецкие консерваторы приходят к мысли о неизбежности социализма, поскольку либеральный капитализм означал для них капитуляцию перед Антантой, тем мировым порядком, в котором Германии было уготовано место колонии».

Смысл «консервативной революции» в трактовке О. Шпенглера — переход к прусскому социализму как жизнеустройству, защищающему Германию от угрозы превращения ее в периферийный придаток Антанты. Для достижения этих целей и построения нового жизнеустройства на измененном базисе предполагались соответствующие революционные изменения и в надстройке — государстве, идеологии и пр.

Многие немецкие мыслители первой половины XX века считали, что та революция в Германии, которая вызревала в результате Первой мировой войны, имела в своем основании отношение не к собственности, а к государству. О. Шпенглер приводит слова видного консерватора И. Пленге о том, что это была «революция собирания и организации всех государственных сил XX века против революции разрушительного освобождения в XVIII веке». Иными словами, это была революция консерваторов против классического либерализма.

О. Шпенглер поясняет: «Центральной мыслью Пленге было то, что война привела к истинной революции, причем революции социалистической. «Социализм есть организация», он предполагает плановое хозяйство и дисциплину, он кладет конец эпохе индивидуализма». Понятно, что такая революция совершенно противоречит теории Маркса, ибо для марксизма государство — лишь паразитический нарост на обществе.

Перескочим через 1917 год в России и ленинскую теорию революции, о них мы будем говорить в разных контекстах. В 30-е годы XX века, после изучения опыта всех великих революций прошлого, а также русской революции и национал-социалистической (фашистской) революции в Германии, родилась принципиально новая теория, согласно которой первым объектом революционного разрушения становилась надстройка общества, причем ее наиболее «мягкая» и податливая часть — идеология и установки общественного сознания. Разработка ее связана с именем Антонио Грамши, основателя и теоретика Итальянской компартии.

Грамши создал новую теорию государства и революции — для городского общества. Ключевой раздел труда Грамши — учение о культурной гегемонии. Это — часть общей теории революции как слома государства. Изложение ее содержится в «Тюремных тетрадях» — огромном труде, который Грамши написал в тюрьме. Записи были тайно вывезены и через Испанию переправлены в Москву. Труд впервые был опубликован в Италии в 1948-1951 годы, в 1975 году вышло его четырехтомное научное издание с комментариями.

Теория революции Грамши развивается множеством авторов; самым крупным подтверждением ее эффективности считается антиколониальная революция в Индии, доктрину которой разработал Махатма Ганди. По многим признакам можно считать, что учение Грамши лежит и в основе доктрины перестройки в СССР.

В настоящее время на основе учения Грамши пишутся даже учебники. К ним относится, например, книга Дж. Шарпа «От диктатуры к демократии. Концептуальные основы освобождения». Она издана в 1993 году и является учебным пособием для активистов «оранжевых революций». Лежащая в основе этого текста технология управления сознанием масс и идеология экспорта демократии отчетливо проявились в уже произошедших грузинских и украинских событиях.

Важное отличие теории революции Грамши от марксистской и ленинской теорий было и в том, что Грамши преодолел свойственный историческому материализму прогрессизм. И Маркс, и Ленин отвергали саму возможность революций регресса. Такого рода исторические процессы в их концепциях общественного развития выглядели как реакция или контрреволюция. Как видно из учения о гегемонии, любое государство, в том числе прогрессивное, может не справиться с задачей сохранения своей культурной гегемонии, если исторический блок его противников обладает новыми, более эффективными средствами агрессии в культурное ядро общества.

У Грамши перед глазами был опыт фашизма, который применил средства манипуляции сознанием, относящиеся уже к эпохе постмодерна, и подорвал гегемонию буржуазной демократии — совершил революцию регресса. Но теория истмата оказалась не готова к такому повороту событий. Недаром немецкий философ Л. Люкс, изучавший опыт фашизма, писал: «Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах».

При этом подрыв культурных устоев, которые противостояли соблазнам фашизма, проводился силами интеллигенции, также вовсе не из ее классовых интересов. Л. Люкс замечает: «Именно представители культурной элиты в Европе, а не массы, первыми поставили под сомнение фундаментальные ценности европейской культуры. Не восстание масс, а мятеж интеллектуальной элиты нанес самые тяжелые удары по европейскому гуманизму, писал в 1939 г. Георгий Федотов».

Оптимизм, которым было проникнуто советское мировоззрение, затруднил понимание причин и глубины того мировоззренческого кризиса Запада, из которого вызрела фашистская революция. Л. Люкс пишет по этому поводу: «Коммунисты не поняли европейского пессимизма, они считали его явлением, присущим одной лишь буржуазии… Теоретики Коминтерна закрывали глаза на то, что европейский пролетариат был охвачен пессимизмом почти в такой же мере, как и все другие слои общества. Ошибочная оценка европейского пессимизма большевистской идеологией коренилась как в марксистской, так и в национально-русской традиции».

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых преувеличивалось значение социально-экономических факторов и не учитывалась уязвимость надстройки, общественного сознания. Крупнейший психолог нашего века Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 году, задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что «белокурая бестия», мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 году в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему». Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и пр. объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который вел к краху.

Более того, элита советских коммунистов, получившая в 30-е годы образование, основанное на прогрессистских постулатах Просвещения (в версии исторического материализма), долго не могла поверить, что в Европе может произойти такой сдвиг в сфере сознания. В результате это не позволило осознать угрозу фашизма в полном объеме.

Это особо подчеркивает Л. Люкс: «После 1917 г. большевики попытались завоевать мир и для идеала русской интеллигенции — всеобщего равенства, и для марксистского идеала — пролетарской революции. Однако оба эти идеала не нашли в „капиталистической Европе“ межвоенного периода того отклика, на который рассчитывали коммунисты. Европейские массы, прежде всего в Италии и Германии, оказались втянутыми в движения противоположного характера, рассматривавшие идеал равенства как знак декаданса и утверждавшие непреодолимость неравенства рас и наций.

Восхваление неравенства и иерархического принципа правыми экстремистами было связано, прежде всего у национал-социалистов, с разрушительным стремлением к порабощению или уничтожению тех людей