— Ну а как у тебя обстоит с уверенностью в завтрашнем дне?
— И тут никаких сомнений!
Тогда Проломленный-Голованов с отчаянья подмигнет испытуемому и как бы по-свойски спросит:
— С женой-то аккуратно сосуществуешь или же имеешь что-то на стороне?
— На этом фронте, товарищи, честно говоря, у меня нелады, — простодушно поймается балагур. — Квелая мне какая-то попалась супружница, не боец! Поэтому, конечно, временами природа берет свое…
— В таком случае нет тебе доверия! — скажет Казюлин не без злорадства. — Сегодня ты, понимаешь, изменишь супруге, а завтра политическим установкам! Эй, кто там у нас человек с ружьем? Тащи его в каталажку!
И беднягу тащат волоком в каталажку.
Однако среди испытуемых попадались и такие истовые фигуры, что все у них было как по писанию, включая «не пожелай жены ближнего твоего». В таких критических ситуациях председатель Казюлин загадывал испытуемому загадку. Он спрашивал, что такое: «По-ихнему — чушь, несуразность, курьез, по- нашему — факт, соцударник, колхоз» — и если испытуемый не отгадывал, что это отрывок из поэмы Александра Безыменского «Трагедийная ночь», его также спроваживали в каталажку.
В результате кампании за искоренение задних мыслей в городе удалось нейтрализовать около тысячи потенциальных головорезов и диверсантов, но и этого Казюлину показалось мало: он велел Проломленному-Голованову взорвать ночью памятник Милославскому и обвинил в этой акции ночную смену рабочих с красильной фабрики; последние нимало не отпирались, понимая, что в сложившихся условиях это занятие праздное, и вслед за футболистами отправились в Северный Казахстан.
Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что председатель Казюлин и меры кротости из виду не выпускал. Так, он обязал «Красный патриот» регулярно публиковать материалы о страданиях заморского пролетариата в тисках всяческого обнищания и разора. К чести глуповцев, они близко к сердцу принимали социально-экономические невзгоды заморского пролетариата, и примерно с пятидесятого по пятьдесят шестой год в городе только и было разговоров, что о трагедиях, которые разыгрывались по ту сторону баррикад. Допустим, стоило над Калифорнией пронестись урагану, повлекшему человеческие жертвы и неисчислимые разрушения, как уже глуповцы при встрече вместо «как поживаете» спрашивали друг друга:
— Вы слыхали про ураган, который пронесся над Калифорнией?
И слышали в ответ:
— Это какой-то ужас! Вообще несчастная какая-то страна, эта Америка. Все у них не слава богу: то жизнь дорожает, то негров вешают, то вот теперь, понимаете, ураган!..
— Жалко американцев, по-человечески жалко. Вот сейчас в Калифорнии остались они на бобах, а у них, наверное, даже ломбардов нету, чтобы зипунишко какой-нибудь заложить…
— Какое там ломбарды — у них и зипунишко-то небось один на все западное побережье!
Другой мерой кротости было открытие в Глупове театра оперетты; председатель Казюлин с легким сердцем закрыл филармонию, открытую еще Стрункиным, тем более что на концерты заезжих музыкантов в последнее время разве что пьяные забредали, и в мобилизационном порядке собрал труппу опереточников, к которой в малой части подключились и местные силы, и были привлечены силы со стороны. В течение всего казюлинского председательства в театре шли две музыкальные комедии на сугубо индустриальные темы, однако по ночам, исключительно для председателя и начальника гормилиции, давалась «Фиалка Монмартра» с канканом и переодеваниями непосредственно на сцене, что, впрочем, могло быть истолковано и как поиск в области драматического искусства; на этих спектаклях Казюлин с Проломленным-Головановым сидели в десятом ряду с полевыми биноклями в руках и были серьезны, как на маневрах.
Наконец председатель Казюлин время от времени закатывал грандиозные празднества для народа с бубликами, духовой музыкой, докладами о международной обстановке и шествием физкультурников; только предварительно он запирал троих инвалидов войны в сарае, существовавшем при здешнем базаре, где обычно хранились весы и гири, — это на тот предмет, чтобы инвалиды своим скорбным видом не омрачали всеобщего торжества.
Последней акцией Феликса Анисимовича было второе избиение медицины: в пятьдесят третьем году председатель ненароком подхватил насморк, а в глуповской горбольнице ему диагностировали бронхит; поскольку лечить его начали новомодными антибиотиками, у председателя вдруг открылась жестокая аллергия, и он заподозрил местную медицину в покушении на убийство; все работники горбольницы, включая нянек и сторожей, были, конечно, обвинены в коллективном заговоре против власти трудящихся на местах и расстреляны поголовно. Самое интересное, что, поскольку здравоохранение в городе некоторое время отсутствовало вообще, казюлинская аллергия таинственным образом переросла в желтуху, и председатель скоропостижно скончался в своей загородной резиденции.
Когда народ разболтался уже до такой степени, что начал судачить о чисто человеческом облике своих бывших руководителей, в городе обозначился слух, что Феликс Анисимович в быту был скромен необычайно, что якобы после себя он не оставил ничего, кроме именного нагана, казенной мебели и кое- какой одежки, что его излюбленным кушаньем была демократическая гречневая каша со шкварками, что единственная вольность, которую он себе изредка позволял, представляла собой обыкновенную товарищескую шалость: Феликс Анисимович накачивал водкой Проломленного-Голованова и заставлял его сутки напролет играть на трофейном аккордеоне.
Для полноты впечатления об этом периоде истории города Глупова остается только упомянуть о явлении, никак не запланированном в ходе реализации линии на острастку, а просто даже явлении решительно неожиданном, — именно о таком разгуле уголовной преступности, которая была здесь не слыхана со времен принятия христианства. Летописец этого периода никак не объясняет такого резкого падения нравов, а просто свидетельствует, что в послевоенные годы глуповцев не только по ночам обворовывали, грабили и раздевали, но что и днем проходу не было от ворья. Дело дошло до того, что у самого Проломленного-Голованова на ходу срезали кобуру, а в начале пятьдесят третьего года произошло открытое сражение между бандами Сашки Соловейчика и Зеленого Змия, который к тому времени для вящей конспирации и на красильную фабрику устроился, и прописку глуповскую получил, и обзавелся подругой жизни; с этой-то подруги все и пошло — Сашка Соловейчик для острастки соперника отрубил ей голову колуном, Змий, в свою очередь, спалил Сашкину развалюху вместе со всем семейством, а там уже распря встала на такую серьезную ногу, что в ход пошла чуть ли не артиллерия.
Эта междоусобица — случай, разумеется, вопиющий, но что касается непосредственно распоясавшегося ворья, то дело тут, вероятно, в том, что тридцать пять лет бескомпромиссной борьбы против собственности вообще не могли пролететь бесследно; или же просто-напросто дело в том, что жизненный уровень глуповцев в послевоенные годы вырос до такой степени, что у них уже появилось чего украсть.
Глуповцы за границей
После кончины Феликса Анисимовича Казюлина, точнее после его похорон, во время которых, между прочим, было задавлено четырнадцать человек, как-то донельзя сделалось очевидно, что дальше так продолжаться уже не может, что Глупов более не в состоянии жить по-прежнему, иначе тут вовсе не останется населения и в праздном положении окажется власть трудящихся на местах. Кроме того, в результате строительства и невзгод военного времени в полное запустение пришла хозяйственная жизнь города: красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября по-прежнему выпускала сатиновый кумач, который годился разве что на пионерские галстуки и закупался облпотребсоюзом только из-за того, чтобы обеспечить красильщикам кусок хлеба, кустарь измельчал и не выносил на рынок практически ничего, кроме глиняных копилок в виде кабанчиков, свистулек из дерева да мочала, коммунальное хозяйство претерпело такой упадок, что даже проспект имени Стрункина зарос посредине муравой, а по обочинам камышом; о ситуации, сложившейся на территории бывшей Болотной слободы, даже жутко упоминать: тамошний народ
