Во времена металлического председателя производственная жизнь города Глупова докатилась до той срамной точки, когда вроде бы и станки урчали, и крутились разные роторы, и народ на работу таскался, и тем не менее производство носило какой-то метафизический характер, поскольку на выходе, как правило, оказывалось то же самое, что и на входе, а то и вообще не оказывалось ничего. Прямо это было не промышленное производство, а пресловутая египетская корова. Вот возьмем для примера молокозавод — ведь тут до чего дошло: привезут с утра четыре тонны молока из бывшей Болотной слободы, рабочий люд отломает смену по расценкам пятнадцать копеек в час, а на выходе, точно на смех, — два килограмма масла…
Такой метафизический характер производства, скорее всего, объяснялся тремя причинами: первая — народ сильно разбаловался, забурел, и то ему подай, и это, иначе у него на общественно полезную деятельность руки не подымаются, а нету ничего, ни этого, ни того; вторая причина — ублюдочные технологические процессы, выдуманные еще в тридцатых годах врагами народа, за которые они, как известно, и поплатились; третья причина — эпидемия маниакально-депрессивного психоза, которая свалилась на Глупов во времена металлического председателя.
К счастью, охватила она не всех, точнее, к несчастью, охватила она не всех, потому что тех бедолаг, которые ее избежали, жизнь наказала так неправедно и жестоко, что уж лучше бы и они за компанию поболели.
Кое-какие сведения об этих страдальцах можно почерпнуть из «Красного патриота», в котором их по первое число ославили и умыли. Вот Чайников Дмитрий Иванович, бывший начальник цеха на красильной фабрике имени XI-летия Великого Октября; когда-то, говорят, был милый молодой человек в очках на носу, придававших ему вдумчивое выражение, и при вечной фуражечке набекрень, восьмиклинке, которая в свое время пользовалась популярностью у таксистов. Спустя же года два после выхода в свет статьи «От очернительства к саботажу» Дмитрий Иванович представляет собой оборванное, донельзя запуганное существо в разных ботинках, но по-прежнему при очках, в нескольких местах перевязанных красной ниткой; общее впечатление от него было такое, что этого человека нужно мыть, мыть, мыть. Подумать только: какие злобные превращения, какая недружественность судьбы! Но самое замысловатое… и даже не замысловатое, а тревожное, настораживающее — это то, что началось с естественного стремления к лучшему, и тут прямо трудно не подивиться мудрости того русского мужика, который первый сказал: «От добра добра не ищут», подивиться, несмотря даже на то что это, собственно, не мудрость, а хитрость, и не просто хитрость, а хитрость раба.
Так вот все началось с того, что Дмитрий Иванович Чайников как-то пришел к директору фабрики Курдюкову и намекнул:
— Вы не находите, Василий Петрович, что у нас на фабрике во всем прослеживается застой?
— Не нахожу, — сказал Курдюков. — Все идет согласно квартального плана и штатного расписания. А собственно, что ты имеешь в виду?
— Я вот что имею в виду: инициатива сверху отсутствует, инициатива снизу отсутствует, рационализации никакой.
— Ты мне давай не наводи тень на плетень, ты мне скажи, что ты предлагаешь конкретно.
— Конкретно я предлагаю новый почин. Как его назвать, я еще не придумал, да это и не важно, но суть его в том, чтобы все начали человечно относиться к своей работе.
Директор Курдюков тяжело вздохнул и посмотрел в потолок. По существу, он был неплохой и кое в чем даже самоотверженный человек, но маниакально беспокоился за репутацию своей фабрики и во всем усматривал ей угрозу. Кроме того, уже несколько лет как с ним стряслось что-то непонятное, иррациональное: бывало, сидит он себе, сидит и вдруг начнет сочинять стихи…
— Знаешь что, Чайников, — сказал директор, — иди работай!
Однако Дмитрий Иванович не оставил своей идеи. На ближайшем производственном совещании, которые бог знает для чего и собирались один раз в квартал, он выступил с речью и примерно полчаса говорил о том, как было бы хорошо, если бы все человечно относились к своей работе. Его речь произвела издевательское впечатление, и ее даже не зафиксировали в протоколе. Дмитрий Иванович обиделся и написал письмо в областной комитет профсоюзов.
Результат этого послания выдался неожиданный: директора Курдюкова обязали поддержать чайниковский почин, и он за это Дмитрия Ивановича крепко возненавидел. Между тем сам Чайников уже охладел к почину, справедливо положив, что его непременно утопят в бумагах бюрократические затейники, и поэтому ударился в рационализацию: он выдумал такое приспособление, которое в несколько раз ускоряло процесс крашения тканей и вообще устраняло брак. Приспособление это до того было простым, что чудно?, как до него не додумались умники из отраслевого научно-исследовательского института: стоило только создать в красящем веществе магнитное поле, как сразу в несколько раз ускорялся процесс крашения тканей и вообще устранялся брак; соленоид, мощный источник тока — вот и всё, по сути дела, приспособление. Первые же опыты дали такие блестящие результаты, что технологи за головы схватились, предвосхитив все будущие тяготы и разные беспокойства.
Как только было написано техническое обоснование, Дмитрий Иванович явился к директору Курдюкову. Момент для визита был выбран до крайности неудачный, потому что уже другой день как из директора перли лирические стихи, и ему было ни до чего.
— Вот какое дело, Василий Петрович, — сказал Чайников и разложил свои бумаги под носом у Курдюкова. — Если в красильном баке создать электромагнитное поле, то общий эффект составит пятьсот процентов.
Курдюков с ненавистью посмотрел Дмитрию Ивановичу в глаза.
— Одно плохо, — продолжал Чайников, — я тут навел соответствующие справки, и оказалось, что это уже будет не рационализаторское предложение, а открытие.
«Плохо» — это было не то слово. Бедствие, коллективное несчастье — вот что несло красильной фабрике чайниковское открытие, и Курдюков полез в карман за скляночкой с валидолом. Потом он как бы заинтересованно поднялся из-за стола, немного походил вокруг Дмитрия Ивановича, остановился и посмотрел ему в глаза с тем кротко-горестным осуждением, с каким добряки смотрят на негодяев. И вдруг он начал нервно принюхиваться к Чайникову, вытянув шею и неприятно шевеля ноздрями, ровно легавая, почуявшая добычу.
— Послушай, Чайников, ты что, выпил, что ли?
— Нет, Василий Петрович, с какой стати?.. Я вообще не пью.
— А почему тогда от тебя пахнет?
Дмитрий Иванович глупо пожал плечами.
— Вот что я тебе скажу: чтобы это было в последний раз.
— Да не пил я!
— А я тебе говорю, чтобы это было в последний раз!
На ближайшем производственном совещании директор Курдюков выступил с речью.
— Товарищи! — сказал он. — Тут у нас на фабрике завелись некоторые писатели, которые марают честь нашего предприятия. Мы этим писателям, конечно, дадим по рукам, чтобы им неповадно было порочить заслуженный коллектив. Полторы тысячи человек, понимаете ли, работают, а один мерзавец на них клевещет! Но мало этого: он еще изобретает велосипед и мешает нормальному течению технологического процесса! Да еще на работу поддатый ходит!.. Нет, так дело, товарищи, не пойдет, мы этого писателя доведем если не до тюрьмы, то обязательно до сумы…
В скором времени зловещие посулы директора Курдюкова стали осуществляться. Сначала в дежурном журнале оказались выдраны те листы, на которых были записаны результаты чайниковских экспериментов, затем таинственно исчезло техническое обоснование, наконец кто-то соленоиду, как говорится, приделал ноги. После этого за Дмитрия Ивановича взялась специальная комиссия, которая после продолжительных разбирательств объявила его склочником, клеветником, шарлатаном и злостным нарушителем производственной дисциплины. Тут как раз подоспела статья «От очернительства к саботажу».
В тот день, когда вышла эта статья, Дмитрий Иванович в первый раз в жизни выпил: перед обеденным перерывом к нему подошел сменный мастер с двумя бутылками кальвадоса и предложил: «Давай, что ли, Иваныч, выпьем по-нашему, по-национальному, то есть с горя?» — и Дмитрий Иванович
