оптимистичной, энергичной, какой была когда-то. С ним она могла забыть про войну и одиночество. Его прикосновения вернули Тильду к жизни, разожгли огонь, который, казалось, теперь пожирал ее. Когда его ладонь скользнула под тонкую ночную сорочку и легла на ее грудь, ей захотелось кричать от острого, нестерпимого наслаждения. Она уж и не помнила, что способна испытывать подобный восторг. Губы Дары проторили тропинку от ее шеи к щеке, и, когда они слились в поцелуе, Тильда забыла обо всем на свете.
Джосси, высматривавшая Дару в окно на лестничной площадке, сначала услышала хруст сапог мужа по гравию, затем мелодию, что он насвистывал. Было за полночь.
Когда в замке повернулся ключ, она прибежала в свою спальню, сжалась в комок под одеялом. Он бегом поднялся по лестнице, хлопнул дверью ванной. Через некоторое время, когда все стихло, Джосси прокралась по коридору в ванную. Там она потрогала его помазок, все еще мокрый, его полотенце, пытаясь посредством его вещей ощутить его близость и заглушить мучительные подозрения. Подняв крышку корзины для грязного белья, она достала рубашку мужа, поднесла ее к лицу, вдыхая его запах. Потом, открыв глаза, заметила метку незнакомой прачечной. И ярлычок с чужой фамилией: «Франклин».
Тихо застонав, Джосси опустилась на колени.
Макс хотел объяснить Тильде, что ему нужно время подумать, нужно время на то, чтобы восстановить утраченное душевное равновесие. Ему следовало бы сказать ей, что дело вовсе не в ней, что это он изменился, но упрек в ее исполненном муки взгляде поколебал его решимость: сейчас он не выдержал бы эмоциональной встряски. Если бы она дотронулась до него, если бы он позволил себе дотронуться до нее, он разлетелся бы на тысячи мелких кусочков. Однажды он уже стоял на краю пропасти и теперь готов был пойти на что угодно, лишь бы не повторить свой печальный опыт. В итоге он наговорил ей ерунды, догадываясь, что она неверно истолковала его слова, хотя понимала, что грубость и бестактность были типичными проявлениями его неровного характера.
В своем жилище в Лондоне ему было легче. Там были кресло, стол, раковина и радиоприемник, который он почти не включал. Зима выдалась ужасающе лютой, и в комнатах было чертовски холодно — из-за нехватки топлива дом почти не обогревался, — но школа-пансион и месяцы, проведенные на фронте в составе союзных войск зимой 1944–1945 года, научили его переносить стужу. Здесь никто не бросался к нему с криком «Папа!», отчего он, как это ни смешно, вздрагивал. Здесь никто не ожидал от него проявлений любви или близости — того, что он больше неспособен был дать. Он питался в маленькой унылой столовой; раз в неделю его комнаты убирала поглощенная своими мыслями молчаливая женщина, горевавшая по сыну, который погиб в битве при Эль-Аламейне. Его начальник однажды робко предложил ему показаться психотерапевту, Макс отказался, и больше они не возвращались к этой теме. Он знал, что не страдает военным неврозом, как многие из тех, кто выжил в Первую мировую. Просто он видел то, что ни один человек не должен видеть, и это повергло его в столь глубокую депрессию, что сейчас он ни в чем не видел смысла. Макс знал, что мужчины убивали женщин, таких же красивых и замечательных, как Тильда, и мучили детей, таких же милых, как Джош и Мелисса, и получали удовольствие от своей жестокости. О том ему постоянно напоминали лица его собственных детей. Он понимал, что несправедлив к Тильде, что его отсутствие глубоко ранит ее, но альтернативы у него не было.
Он находил утешение в унылой рутине своего бытия. Теперь он редко просматривал газеты, а все журналы вообще закрылись из-за отсутствия топлива. Он читал только самые бессмысленные книги и слушал только самую легкую музыку. У него были фотографии Тильды и детей, но он держал их в ящике стола. Под предлогом того, что на дорогах завалы, а железнодорожные линии обледенели, он не ездил в Саутэм на выходные. И дело не в том, что он не любил свою семью, — просто теперь ему нечего было им дать. Сидя в своих комнатах, Макс смотрел, как падает снег, и радовался безмолвию города, укрытого белым одеялом.
Но снег наконец растаял, пришла весна, и он заметил, что все чаще думает о жене и детях. Он вытащил их фотографии, расставил на комоде. Он пошел на концерт и там не плакал. Однажды после работы он встретился с отцом в «Савое». Они поговорили о регби, о планах правительства национализировать предприятия сталелитейной промышленности. Макс сообщил отцу о том, где он теперь работает.
Мистер Франклин удивился:
— Никогда не думал, что тебе это может нравиться.
— А мне не нравится, — прямо сказал Макс. — Я ненавижу эту работу. Но писать больше не хочу.
— А что думает Тильда?
Макс избегал взгляда отца.
— Мы с Тильдой с января живем раздельно. Я работаю в Лондоне, а из-за снегопадов ездить домой стало трудно и… — Он пожал плечами.
Мистер Франклин кашлянул.
— Я понимаю, что сейчас трудно найти приличное жилье, но если есть деньги… Знаешь, я ведь отложил немного, Макс.
Макс машинально мотнул головой. Отец выражал свою любовь денежными знаками. Вместо любви он предлагал чеки, которые Макс неизменно отказывался принимать.
Подошел официант. Мистер Франклин разбавил виски водой и снова кашлянул.
— Я не оправдал надежд Клары. Не дал ей того, в чем она нуждалась. Понял это, когда уже было слишком поздно.
Макс не помнил, чтобы отец когда-либо заводил с ним разговор о своем браке. Он почти утратил дар речи, но, догадываясь, чего стоила отцу эта немногословная откровенность, сделал над собой усилие:
— Тильда не виновата. Это моя вина. Я таких ужасов насмотрелся на войне, что никак не могу выбросить это из головы. Не могу — и все. Ты должен меня понять, отец… ты сам воевал в Первую мировую.
На этот раз молчание затянулось. Наконец его отец поднялся из-за стола и сказал:
— Впервые увидев твою Тильду, я подумал, что она милая девушка. Просто сокровище. — Мистер Франклин взял шляпу и зонт, тронул сына за плечо. — Не бросай ее. Не повторяй моей ошибки.
Она часто вспоминала, как уходил Дара. Он отвернулся от нее (тяжело дыша, они лежали на кухонном полу, вокруг — разбросанная одежда), глянул на часы и воскликнул:
— Мать честная, Джосси отправит за мной поисковый отряд. — Потом вскочил на ноги, стал одеваться, тихо напевая: — «Никто не сравнится с красоткой, что встретил я в графстве Даун…»
Совсем уже собираясь уйти, он увидел свою грязную одежду и схватил ее в охапку. Затем, наклонившись, поцеловал Тильду и ушел, затворив за собой дверь.
Она поднялась в свою комнату, налила из кувшина в таз холодную воду, обмылась. Обернувшись в полотенце, села на край кровати. Тусклый свет масляной лампы выхватывал из полумрака вещи человека, которого она любила. Его халат, висевший на дверном гвоздике; его пишущую машинку на комоде; пачку сигарет на каминной полке. И их свадебную фотографию в серебряной рамке на прикроватной тумбочке.
— О, Макс, — прошептала Тильда. — О, Макс… что же я наделала?
Наконец она написала ему: «Дорогой Макс, Сара очень больна. Думаю, она умирает. Все идет неблагополучно с тех пор, как тебя нет. Макс, прошу тебя, приезжай домой. Ты мне так нужен».
Она поставила свою подпись, запечатала письмо. Потом встала, подошла к окну, на несколько дюймов раздвинула шторы. Чувство вины, ужас содеянного, страх перед будущим вымотали ее, но она знала, что не заснет. Если бы можно было повернуть время вспять… И только теперь она поняла, что такое справедливость. Поняла так, как понимала это Сара: на одной чаше весов добро, на другой — зло. Справедливость — это расплата за грехи. Ее сердце не выдержало проверки. Она предала Макса и за это должна расплатиться сполна.
Джосси ехала в Кембридж. На полях все еще пузырилась вода, но дороги уже были открыты для
