Дневник, 2004 год

во Франции.

Сейчас я пишу новый роман под названием «Марбург». В нем довольно разнообразная галерея действующих лиц: Пастернак, Ломоносов, некий Автор, который, кажется, преподает русскую литературу, его жена и собака Автора. Такова жизнь. Мне очень хотелось бы узнать — как она пойдет и как закончится. Но разве кто-нибудь это знает?»

Моя бесконечная письменная деятельность, занудная переписка с должностными людьми, мои письма, которые я хочу сделать на уровне художественной литературы, кажется, начинают приносить плоды. Но во всех случаях надо широко и много сеять, буквально засеивая все вокруг, чтобы хоть где-то зазеленел хоть один бутончик… И надо учиться ждать.

Поступило удивительное сведение из Министерства культуры: нам все-таки дают около миллиона рублей на ремонт ограды. Вот тут и подумаешь, стоит ли подкусывать Швыдкого? Хоть медленно, но что-то он делает. Сказали, что Н. Л. Дементьева также в курсе (не зря она к нам приезжала). Конечно, за 30 тысяч долларов ограды не сделаешь, но можно к ним что-то прибавить, что выдадут нам на капремонт, еще что- нибудь растянуть. Вот тут меня серьезно начал волновать тот барельеф, который сломали в самом начале перестройки — если бы удалось его восстановить, и его, и разрушенный грузовиком с водкой пилон! При всех условиях, когда закончим ремонт, я добьюсь, чтобы на ограде стояла табличка, указывающая, что реставрация происходила с помощью Министерства культуры, постараюсь поместить туда и имя Швыдкого.

Несколько дней назад пришло письмо от Марка и Софьи Авербух из Америки. С Марком я познакомился мельком на Франкфуртской ярмарке, мы тогда же говорили о некоем гранте для наших выпускников. И вот грант оказался солидным — тысяча долларов. Теперь все входит в нормальную колею. Трогательная деталь: Марк — автор письма, характеризующий себя как «одержимый и запойный читатель», судя по всему, человек не очень богатый; он говорит, что не может планировать грант на 5–6 лет, а может лишь на три года. Вторая деталь, тронувшая меня до слез: грант создан в память сестры Софьи, некоей Анны Хавинсон. Думаю, что она не была ни деятелем литературы, ни писателем, просто обычная героическая женщина, есть такие, которые своей внутренней мудростью способны стабилизировать как минимум собственную семью. Из письма и документов Марка я вычитал и цитирую сейчас такую фразу: «Помню, в молодости меня поразил вычитанный из книги М. Горького факт, как они, вместе с Шаляпиным и Станиславским, определили юного Маршака в Ялтинскую гимназию, взяв все расходы по его содержанию. В советское время много помогал К. Симонов, в частности купил кооперативную квартиру Надежде Мандельштам. Борис Пастернак собственноручно отправлял денежные переводы в ссылку Ариадне Эфрос, дочери Марины Цветаевой. Представьте себе Бориса Леонидовича в пальто и кепке, стоящим в очереди на почте… А ведь было, было!»

Я, наверное, сентиментальный человек, но меня это тронуло.

Вечером, вместе с Лешей Тиматковым и Анной Русс, ездил в ЦДРИ на вечер «Литгазеты», где ребята представляли Литинститут. Я также сказал несколько слов, а представляя Анну Рус, даже пофантазировал, что, наверное, в свое время так начинала Белла Ахмадулина. Потом, когда прозвучали ее стихи, мне сказали, что в моем представлении особого преувеличения не было. Ребята хорошо прочитали ясные, неподдельные (а сейчас много пишут поддельных стихов) свои стихотворения. Еще интересная деталь: Анне я предложил выступить на вечере, когда у нее уже был на руках билет в Казань. Тем не менее, побывав там день-два, она специально вернулась. Я обязательно постараюсь возвратить ей деньги за билет, я люблю таких людей, люблю и Лешу Тиматкова, который сейчас работает одним из выпускающих в ТАССе, и, возможно, вместе со своей музыкальной бандой, которую он собрал (они все не могут обойтись без собственной группы), поедет в Гатчину.

28 января, среда. Основное событие дня — стихи Максима Лаврентьева. Это наш выпускник, заочник, правда я его совершенно не помню, несколько раз приходивший с просьбой как-нибудь устроиться в институте. Сказал, что хорошо владеет компьютером. А я как раз решил уволить другого нашего компьютерщика — Задорожного (в Дневнике говорить не буду, но ни его стиль, ни его отношение к делу меня не радовали). С утра с Максимом сели перед компьютером и рассмотрели наш файл. Максим уже до этого многое сделал, видимо, очень трудолюбив, намучился, работая в каком-то автосервисе. Я подумал, что надо дать ему в институте что-то подработать. Между делом заговорили о стихах (он из семинара Николаевой). Я не люблю студенческих стихов, так как здесь приходится напрягаться и как бы не замечать того, что в таких стихах невозможно не заметить. Перед тем как прочитать стихи, Максим долго мне что-то объяснял, и вот, может быть, мне это легло на душу, но стихотворение его показалось мне грандиозным, оно было посвящено смерти его подруги-поэтессы. Конечно, одно-два стихотворения у каждого поэта бывают хороши. Но и стихи об «исламской зелени» на Севере мне тоже показались выразительными, думаю об этом весь день. Во время вечера «Литературной газеты» я договорился о подборке стихов в ней Анны и Алеши. Надо дать и стихи Максима.

После работы, как договаривался, ездил в журнал «Наша улица». Это первый в стране частный журнал, его ведет Юрий Кувалдин, мне журнал нравится, я там печатаюсь, печатаются и наши ребята, я даже отчасти завидую Кувалдину, это ведь прекрасный вид деятельности… Но дома N 15, как стояло у меня в бумажке, я так и не нашел.

Вечером же по телевидению шла «Агония» Элема Климова. В свое время о фильме ходило много слухов, сейчас он выглядит довольно иллюстративным, и при всем его как бы протестном и аллюзивном характере в нем все равно чувствуется именно та идеологическая установка.

29 января, четверг. Где-то в половине пятого проснулся, почувствовал, что Долли скулит. Вчера вечером у нее было плохо с желудком, потому что В. С. всегда ее перекармливает, не задумываясь над тем, что у собаки другое, отличное от человека, пищеварение. Она дает ей слишком много сладкого. Мне стало жалко собаку, и около пяти я пошел с ней на улицу, потом давал ей фестал. Возможно, на нее плохо действуют антибиотики, которые я ей колол несколько дней подряд. Рана ее пока заживает плохо, она ее расчёсывает и не хочет носить штаны, которые я на нее все время натягиваю.

В 7 утра начал читать книжку С. Семанова «Русско-еврейские разборки. Наша родина — Советский Союз». Изд. Алгоритм (400 стр). Возможно, эта книжка кому-то и полезна — этакий ликбез на тему, но мне она кажется некоей эквилибристикой, достаточно поверхностной журналистикой — все те же сведения, те же имена: Борщаговский, Кобзон, Бовин, Чубайс. Такое ощущение, что не так уж много примеров — а чего же тогда писать такую толстую книжку? Интересно мне было лишь в конце, когда пошла разборка книги Яковлева, вернее, конспекта её (кто же будет полностью читать его книгу?) Там пошел пересказ фильма Зельдовича, сына Аллы Гербер. Здесь автор объяснил всю ту мерзость, которую описывает герой: он трахает, через карту — в которой вырезает то место, где обычно на картах располагается Москва, — героиню. Всё это кажется даже отчасти смешным. Символизм: Маша — Россия, Оля (другая героиня, имя первой русской святой). Этот символизм мне показался наивным. Книгу ни в коей мере нельзя сравнить с замечательным трудом А.И. Солженицына «Двести лет вместе». Когда же мы наконец закроем эту тему?

Три заслуживающих внимания эпизода. Во-первых, в три часа состоялось заседание ученого совета. Естественно, все были недовольны, потому что, полагаю, думают, что каникулы — и для них, а не только для студентов. Но мне надо было утвердить ряд документов. Совет прошел хорошо, как всегда. Жаловались на физкультуру, ибо, что ни говорите, у Елены Алимовны и у Светланы Викторовны свой взгляд на это вполне государственное дело. Правда, здесь они расходятся с президентом, но им виднее. Из-за физкультуры в Данию бесплатно не поехала Скидан — хорошая девочка, успешно учится, но на физкультуру не ходит. Не поехал также и Фролов, у которого долги не только перед деканатом, но и перед Тычининым.

Наш ученый совет — все-таки довольно амбициозная организация, консервативная. Я вот сейчас читаю замечательную книжку Ал. Белокопытова, большая часть которой посвящена Литинституту и его жизни. Об этом пишут многие писатели, окончившие институт; общежитие и институтские происшествия — их добыча. Так вот, Белокопытов, начиная свое повествование, сразу обозначает — любого студента, любого писателя он заранее, зная характер амбиций, называет знаменитым. Уточнять не буду. Довольно кисло.

Ученый совет прохладно встретил сообщение о том, что Пронин сделал великолепную работу для