и человек пятьдесят его людей, чьи родственники жили в Монтелепре, явились к ним в гости и провели ночь в их домах.
Пассатемпо был направлен вместе со своими людьми к казарме Беллампо на случай, если карабинеры вздумают выслать патруль. Люди Террановы держали под прицелом дорогу из Кастелламмаре и Трапани. Капрал Канио Сильвестро вместе с пятью лучшими стрелками и тяжелым пулеметом, прикрытым бамбуковыми жердями, на которые многие семьи в Монтелепре нанизывают помидоры, чтобы затем делать из них пасту, устроился на крыше.
Дон Кроче прибыл, когда уже смеркалось, — большой лимузин «альфа-ромео» остановился перед домом Гектора Адониса. Дон Кроче прибыл со своим братом, отцом Беньямино, и двумя вооруженными охранниками, которые остались в машине вместе с шофером. Гектор Адонис ждал их у дверей, одет он был даже еще элегантнее, чем обычно, — сшитый лондонским портным серый костюм, ослепительно белая рубашка и галстук в красную полоску. А дон, словно нарочно, был одет еще небрежнее обычного: он переваливался, точно гусь, в широченных брюках, обтягивавших толстый живот, в расстегнутой рубашке без воротничка и черном пиджаке из толстой материи, не сходившемся спереди, так что все могли любоваться его простыми белыми подтяжками в дюйм шириной. На ногах у него были комнатные туфли.
Отец Беньямино явился в своем священническом одеянии и обычной запыленной круглой черной шляпе. Он осенил дона крестным знамением, прежде чем войти, и прошептал положенные слова.
У Гектора Адониса был самый красивый дом в Монтелепре, и профессор гордился им. Обставлен он был французской мебелью, на стенах висели картины малоизвестных современных итальянских художников, но в их отборе чувствовался вкус. Посуда у него была из Германии, а прислуживала за столом пожилая итальянка, выдрессированная в Англии до войны. Когда трое мужчин уселись в гостиной в ожидании Гильяно, она подала им кофе.
Дон Кроче был абсолютно спокоен. Он знал, что Гильяно не обесчестит своего крестного и не нарушит данного ему слова. Дон уже предвкушал дальнейшее развитие событий. Вот сейчас он встретится с этой восходящей звездой и сможет составить себе собственное мнение о Гильяно. Однако Гильяно появился так тихо и неожиданно, что даже дон Кроче был застигнут врасплох. Он не слышал ни звука на булыжной мостовой, ни скрипа открывающейся или закрывающейся двери. Просто он поднял взгляд и под аркой, ведущей из столовой в гостиную, увидел Гильяно. Красота его поразила дона Кроче.
От жизни в горах, на свежем воздухе, плечи у него стали широкие, а лицо похудело. Оно было по- прежнему овальное, но щеки слегка ввалились, подбородок заострился. А глаза были, как у статуи, словно вставленные в глазницы, золотисто-карие, с серебряной обводкой. Да и сама одежда выделяла его — белая свежевыстиранная наглаженная рубашка и молескиновые брюки ладно сидели на нем. Свободная охотничья куртка из рыжего вельвета скрывала пистолет-автомат. Ко всему прочему, выглядел он совсем юным, хотя ему уже исполнилось двадцать четыре года.
Неужели такой мальчишка мог бросить вызов Риму, перехитрить «Друзей», внушить преданность этому убийце Андолини, держать в узде это животное Пассатемпо, завоевать четверть Сицилии и любовь народа на всем острове? Дон Кроче знал, что Гильяно человек удивительно храбрый, но на Сицилии полно храбрых людей, рано сложивших голову, жертв предательств.
И Тури, словно почувствовав, что дон Кроче сомневается в нем, сделал жест, несказанно порадовавший дона и преисполнивший его уверенности, что он правильно поступает, решив избрать этого мальчишку своим союзником. Тури вошел в комнату и, подойдя прямо к дону, сказал:
— Bacio tua mano.
Так на Сицилии крестьяне приветствуют человека более высокого положения — священника, землевладельца или аристократа:
«Целую твою руку». При этом Гильяно приветливо улыбался. Однако дон Кроче отлично понимал, почему это было сказано. Не затем, чтобы показать свою покорность или даже уважение к возрасту. Это было сказано, потому что дон отдал себя в руки Гильяно, и Гильяно показал, что уважает его доверие. Дон Кроче медленно поднялся — толстые щеки его потемнели от усилия. И заключил Гильяно в объятия…
В арке показался Пишотта и остановился — на мрачном лице его появилась ухмылка. Он тоже был по-своему красив, но совсем в другом стиле, чем Гильяно. Легочная болезнь источила его тело и заострила лицо. Под оливковой кожей торчали кости. Черные волосы были тщательно расчесаны и гладко облегали череп, тогда как рыжеватые волосы Гильяно были подстрижены бобриком, создавая впечатление каски на его голове.
А Тури Гильяно в свою очередь изучал могучую фигуру дона Кроче и чувствовал, что с этим человеком надо быть настороже. Это человек опасный. Не только по репутации, но и по исходившей от него силе. Огромное тело, казалось бы, до нелепого неуклюжее, словно излучало энергию — она наполняла всю комнату.
Дон заговорил, и голос, донесшийся из его большого рта, зазвучал на редкость мелодично. Когда он старался кого-то убедить, от него исходила странная завораживающая сила — сочетание искренности, убежденности и изысканной вежливости, казавшееся удивительным в этом человеке, столь небрежном в одежде и во всем остальном.
— Я уже не один год слежу за тобой и давно ждал этого дня. Теперь он настал, и я вижу, что ты полностью оправдываешь мои ожидания.
— Я польщен, — сказал Гильяно. И, взвесив свои слова, понимая, чего от него ждут, добавил: — Я всегда надеялся, что мы будем друзьями.
Дон Кроче кивнул и рассказал, к какому соглашению он пришел с министром Треццой. Если Гильяно поможет «воспитать» жителей Сицилии, чтобы они проголосовали, как надо, тогда будет изыскан способ простить его. Гильяно сможет вернуться к своей семье и жить как обычный гражданин, а не бандит. Министр Трецца в доказательство того, что он идет на такое соглашение, передал дону планы кампании против Гильяно.
— Если ты согласишься помочь нам, — и дон поднял руку, как бы желая придать больший вес своим словам, — министр отменит эти планы. Никакой армии, никакой дополнительной тысячи карабинеров на Сицилии не будет.
Дон Кроче видел, что Гильяно слушает его внимательно, но безо всякого удивления.
— Все на Сицилии, — продолжал дон Кроче, — знают, как ты заботишься о бедных. Из этого можно заключить, что ты будешь поддерживать левые партии. Но я знаю, что ты веришь в бога, — ты же сицилиец. И кто не знает, как ты предан матери? Так неужели ты хочешь, чтобы коммунисты правили Италией? Что тогда будет с церковью? Что будет с семьей? Итальянцы и сицилийцы, побывавшие на войне, заражены чужеземными идеями, политическими доктринами, которым не место в Италии. Сицилийцы сами сумеют улучшить свою судьбу. Неужели ты хочешь, чтобы у нас была такая власть, которая не терпит никакого неповиновения со стороны своих граждан? Левое правительство наверняка начнет преследовать нас обоих: ведь настоящие правители на Сицилии — мы с тобой! Если левые партии победят на будущих выборах, наступит день, когда в деревнях Сицилии русские будут решать, кто может, а кто не может ходить в церковь. Наших детей заставят посещать школу и там их будут учить тому, что почитать надо прежде государство, а уж потом отца с матерью. Нужно там такое? Нет. Настало время каждому настоящему сицилийцу встать на защиту своей семьи и своей чести от вмешательства государства.
Речь дона неожиданно прервал Пишотта. Он так и остался стоять в арке, прислонившись к стене.
— А может, русские простят нас, — иронически заметил он.
Холодная ярость обуяла дона. Но он ничем не выдал своего гнева. Лишь внимательно посмотрел на маленького усатого щеголя. Зачем ему понадобилось привлечь к себе внимание именно в этот момент? Почему он захотел, чтобы дон заметил его? Интересно, подумал дон Кроче, не удастся ли использовать этого человека? Инстинкт никогда еще не подводил дона, а он почувствовал в этом человеке, которому бесконечно доверял Гильяно, гнильцу. Возможно, это объясняется чахоткой, а возможно, цинизмом. Пишотта ведь из тех, кто никому до конца не доверяет, — значит, нельзя до конца доверять и ему. Все это промелькнуло в уме дона Кроче прежде, чем он открыл рот.
— Когда это чужестранцы помогали Сицилии? — спросил он. — Когда чужеземец был справедлив к сицилийцу?
Наша единственная надежда, — сказал он, обращаясь уже прямо к Пишотте, — это молодые люди
