строений, возникших на развалинах.
В то утро София работала у стены, копая и просеивая землю, неподалеку ее муж пытался составить первоначальный план сооружения.
— Генрих! — позвала она. — Генрих! Тут какая-то кость с отверстием.
Эта фраза была выбрана ими в качестве сигнала, если кто-то из них обнаружит что-то значимое. Таким образом можно было избежать внимания вечно настороженного Кадри-бея.
— Это не может подождать?
— Нет. Ты должен отметить ее на плане.
Оберманн медленно подошел к траншее, где работала жена.
— Там, внутри, — прошептала она, — что-то блестит.
Оберманн встал на колени и заглянул в темное углубление. Ему тоже показалось, что там поблескивает золото.
— Который час? — спросил он у Софии.
— Почти девять.
Оберманн взобрался на насыпь у траншеи и крикнул: '
Оберманн вернулся к углублению и осторожно извлек медную емкость около двух футов длиной и фута шириной. Сразу за ней находилась большая медная чаша, в которой лежало что-то вроде подсвечника. Но сдвинув ее с места, Оберманн увидел, что в ней сложены золотые сосуды, чаши, золотые браслеты и кольца.
— Дай мне свою шаль, — торопливо попросил он. София развязала шаль и положила на землю. Оберманн ловко выгреб из чаши все золотые предметы. — Надо спешить, — сказал он. Когда все было положено на шаль, София связала ее и хотела подвесить на пояс. — Спрячь под одеждой, — велел он. — В нижней юбке.
Они не заметили, что из соседней траншеи за ними наблюдает маленький мальчик, сынишка одного из рабочих, которому было поручено отвозить в тачке камни из раскопа. Он задержался, не успел уйти завтракать вместе со всеми.
— Я не смогу идти свободно, Генрих. Видишь, как выпирает?
— Неважно. Делай, что велю. — Оберманн обнял ее за плечи и, частично закрывая своим телом спрятанное золото, повел к дому. — Если тебя спросят, — прошептал он, — скажись больной.
Они добрались незамеченными. София, вытащив из-под юбки узел, собиралась отдать его мужу, как вдруг раздался стук в дверь.
— Быстрее, — сказал Оберманн. — Брось его на постель и ляг сверху. У тебя приступ боли.
Он открыл дверь, на пороге стоял Кадри-бей. Оба выглядели совершенно невозмутимыми.
— Что вы взяли, герр Оберманн?
— Взял? Я вас не понимаю.
— Вы уносили блестящие монеты.
— Монеты? В Трое не было монет, Кадри-бей. Вам это должно быть известно.
— Что-то золотое. Вас видел мальчик.
— Какой мальчик?
— Сын Хамди.
— Он известный воришка и врун. Я удивлен, что вы позволяете ему оставаться здесь. Его отец тоже мошенник. Мне уже приходилось отчитывать его.
— Я могу войти?
— Если хотите. София заболела. Молю Господа, чтобы это не оказалась лихорадка.
— Лихорадка?
— Взгляните, как выгнуто ее тело. Это симптом. Но входите, Кадри-бей. Я буду при ней. Я не боюсь заболеть. — Кадри-бей оставался на крыльце. — А что этот сын дьявола сказал про меня? Я унес золотые монеты из сердца Трои на глазах у сотни рабочих? Это противоречит здравому смыслу. Входите. Обыщите мое жилище, Кадри-бей. Осмотрите все именем султана. Откройте сундуки и шкафы.
— То есть вы ничего не нашли за все утро?
— Не совсем так. Я нашел обугленные зерна ячменя и окаменевший сыр. Хотите взглянуть на них, Кадри-бей?
Его нескрываемый гнев, казалось, успокоил надзирателя.
— Мне приходится поверить вам, герр Оберманн. Должно быть, солнце ослепило мальчишку.
— Не ругайте его. Оставьте в покое. В Трое мы то и дело видим то, что потом оказывается ненастоящим.
— Передайте мое сочувствие фрау Оберманн. Пусть поправляется.
— Я молю за нее Аллаха, Кадри-бей. Чтобы болезнь прошла. — Как только тот ушел, Оберманн закрыл и запер дверь.
— Быстрее, — скомандовал он. — Нужно спрятать все это под полом. — София встала с постели и принесла шаль с золотыми вещами.
Оберманн приподнял доску пола в маленьком алькове.
— Боже, сколько всего, — произнес он, развязав сверток. Здесь были золотые серьги, диадема, два небольших орнаментированных сосуда с крышками. — Любая из этих вещей бесценна! — С минуту он смотрел на них, потом поднял взгляд на Софию. — Их собирали второпях. Иначе как браслет мог оказаться рядом с соусником? И спрятали в углублении в стене дворца. На какую мысль это наводит, София?
— Что случилось несчастье?
— Надвигалось несчастье. Гибель. Таким несчастьем было то, что греки входили в ворота Трои.
— Если они ломились в двери дворца, женщины должны были спрятать свои сокровища.
— Естественно. — Он взял один из золотых сосудов и стал рассматривать. — Он пролежал в земле пять тысяч лет. Тебя это не пугает, София?
— Что здесь страшного?
— Какой-то сверхъестественный ужас. Не знаю. Мы взяли что-то, принадлежавшее Трое. Мы приняли участие в ее потаенной жизни.
София удивленно посмотрела на мужа.
— Слишком поздно, Генрих.
Он прижал ко лбу сжатую в кулак руку.
— Разумеется. Это ерунда. Скорее нам следует бояться Кадри-бея. А эти сокровища нужно снова спрятать. — Он осторожно разложил их под полом, вернул доску на место. — Такова их участь — быть спрятанными, верно? Такова особенность золота.
— Их нельзя оставлять здесь, Генрих. Если нас не будет несколько часов…
— Знаю. Он придет сюда, всевидящий Аргус. Но я нашел решение. — Он не сделал паузы, и Софии показалось, что мысль его складывалась, пока он говорил, он будто извлек ее из воздуха. — Мы с Леонидом поедем верхом к морю. Я возьму сумку, набитую бумагой. Спустя некоторое время Кадри-бей, несомненно, последует за нами, и в его отсутствие ты с сокровищами отправишься в путь. На берегу за Чанаккале есть небольшая ферма. Я расскажу тебе, как добраться. Возьми коня и скачи туда, как можно скорее. Они тебя узнают.
— Кто они?
— Друзья. Когда-то они оказали мне неоценимую услугу. Поэтому я купил им ферму. Я знаю их еще по Итаке.
Оберманн никогда раньше не упоминал этих друзей. Снова какая-то страница его жизни открылась случайно и неожиданно. Софии тут же захотелось узнать больше об этих людях.
С тех пор как София узнала о первой жене Оберманна, его прошлое все больше интересовало ее. Если он знаком с внезапно обнаружившимися друзьями со времен Итаки, они должны были принимать участие в тамошних раскопках. Но что они делают на анатолийском берегу? И почему он решил купить им ферму?
