голос кого-то из гренадер снова вывел Шульца из приятных воспоминаний. Он поднялся с лавки и подошел к оттаявшему окну вагона. И пусть третий класс, но немцам он показался настоящей роскошью. Вагон жарко натопили и навели самый настоящий порядок, как на императорской яхте «Гогенцоллерн».
Далеко на «вилке» грозно высился бортами ледокол «Ангара». А вот за ним, полностью спрятавшись за корпусом, высунул мачту его «Кругобайкалец». И невольно в горле запершил комок — первый раз в жизни Генрих не хотел покидать корабль, который за эти дни стал его вторым домом. Но приказ есть приказ, и теперь лежит дорога в дальний город Владивосток, где ему предстоит служить на русском вспомогательном крейсере.
Признаться честно, и Генрих, и его матросы втайне надеялись, что всю зиму простоят в Мысовой, ничего не делая, только отдыхая, ведь Байкал затянется льдом. Но русские научились считать денежки, и вот они едут в вагоне. С ними адмиралы и какой-то генерал из Иркутска. Пронырливый Зволле уже выяснил, что того назначили командующим округом в Приморье.
Сейчас Шульц предвкушал дальнее путешествие в роскошном вагоне, он побывает в загадочном Китае и получит незабываемые впечатления. Потому что сейчас у него, как говорят русские, в кармане не блоха на аркане, а самые настоящие золотые, ох и кутнет он. Найдет настоящий немецкий ресторан, закажет сосиски, рюмку шнапса и кружку, нет, он закажет целых две кружки пива с белоснежной пеной. Нет, кутить, так кутить, будет еще гороховый суп с гренками и еще одна рюмка шнапса…
— Встать! Смирно!
Хлесткая команда вывела Шульца из блаженства мечтаний, и немец проворно соскочил с лавки, выскочил в проход и замер, прижав ладони к бедрам. Рядом с ним живо пристроились и замерли в напряженном ожидании матросы и морские пехотинцы — еще бы, капитан-лейтенант Миллер не понимает бездельников, постоянно приговаривая — «служить, не картавить».
За русским офицером, чистокровным немцем, высился глыбой бывший обер-лейтенант померанских гренадер, а ныне командир взвода морской пехоты, младший лейтенант русского флота Кноппе. Чрезвычайно гордый собой — единственный из немцев, он снова стал офицером, причем враждебной пять лет назад армии, и был награжден настоящим орденом.
— Слушайте меня внимательно, — Миллер ударил перчатками по рукаву черной флотской шинели, стряхивая снег.
— Старшина первой статьи Шульц!
— Я, господин капитан-лейтенант, — Генрих немедленно отозвался на русском языке, за долгие годы плена он на нем научился говорить почти без акцента. И замер, вперив взгляд в офицера.
— Подберешь двух матросов денщиками к господам адмиралам. Лично отвечаешь. Чтоб все умели и на русском говорили. И на вахту в адмиральский вагон выставляешь матроса. Да склянки отбивать. Понятно?
— Так точно, господин капитан-лейтенант! — Генрих старательно пучил глаза, ведь герр офицер любит лихой вид у своего лучшего канонира. И лишь скосил глаз на свои погоны, где уже шеренгой шли три лычки.
— А вам, господин лейтенант, — Миллер чуть повернулся в сторону застывшего Кноппе, — следует заниматься со своими пехотинцами в дороге военным делом. И надо отрабатывать рукопашный бой, согласно наставлению. В свободное от караулов время. И еще — вы не на курорте, господа стрелки, а потому приказываю быть вам при оружии. Да, вот еще — на флоте любят порядок, а у вас тут в вагоне сплошное безобразие. Немедленно прибраться, через два часа адмиральский смотр.
Миллер повернулся и пошел в тамбур, а Шульц вздохнул и, нагнетая в себя ярость, окрысился. Такой чересчур горячей выволочки он еще не получал. Ну все — сейчас матросы и стрелки у него всем скопом будут чистоту наводить. А то разленились на сытой русской службе, разжирели на жареных пирогах, шаньгах, ветчине и пельменях со сметаной и забыли, что такое настоящий немецкий орднунг!
Минино было конечной точкой пути, далее дороги не было. Поляки обещали эсеровской власти, что не пропустят белых на восток, пока не пройдут их последние эшелоны. Но это соглашение уже было нарушено панами — вступать в конфликт с Сибирским правительством они не посмели и только просили генерала Войцеховского не отправлять со станции эшелоны, дабы не потерять внезапности — мало ли что могли эсеры заподозрить.
Впрочем, все белые эшелоны, растянувшиеся на сотню верст, и так стояли, потому что судорожная эвакуация была закончена, и на кон Марсова поля были брошены последние ставки и козыри. Первыми зашли красные, но их ставка — 30-я дивизия — была бита. Но сейчас должны заходить белые своим вторым корпусом, супротив которого встали мятежные сибирские полки и партизаны Минусинского фронта. Козырей противоборствующие стороны не жалели, но и цель была велика — Красноярск.
Удержат город на Енисее повстанцы, и все, финита ля комедия. Армия может и прорвется стороной, но десятки эшелонов с беженцами погибнут. А если белые займут Красноярск, то, установив связь с Иркутском, и перебросив оттуда подкрепления, могут изменить ход войны в свою пользу. И только поземка на белоснежном покрывале готовила перину для вечного сна многих русских, готовых вцепиться в горло друг другу в отчаянной схватке…
— За что воюете, мужики? — Михаил Александрович в накинутой на плечи шинели с интересом посмотрел на двух мужиков. Партизаны или повстанцы, шут их разберет, попытались обстрелять подходящих к Красноярску уфимцев, но были сами атакованы кавалерией и рассеяны. Гусары порубили их изрядно, но двоих взяли в плен и доставили на станцию.
— За царя Михаила и советскую власть! — дерзко отозвался молодой парень в изодранном полушубке, отчаянно сверкнув правым глазом. А вот левый затек фиолетовым синяком, а на лбу осталась кровавая полоса — кто-то из гусар рубанул пленного клинком плашмя.
Михаил Александрович от такого искреннего признания только удивленно кхекнул, закашлялся, сдерживая неуместный смех, и кивнул Фомину, показав глазами на связанные руки. Тот быстро встал с лавки, подошел к мужикам, но мучиться с развязыванием узлов не стал. Взял у охранника, что бдительно стоял рядом с царем, кинжал и разрезал веревки. Крестьяне тут же принялись растирать затекшие запястья.
— Озадачили вы меня, мужики, — потянул слова Михаил Александрович. — Супротив меня воюете… И за меня… А ну, живо, православные, к той стене отойдите, на портреты царской фамилии посмотрите. Только на меня внимательно гляньте, чтоб заново не обмишулиться!
Повстанцы опешили от такого странного приказа, но послушно повернулись и отошли к красному углу, где под иконами богатый хозяин, крепенький старожил, до сих пор, презрев революционный угар на четвертом году, вывесил множество фотографий членов царствующего дома Романовых. Вырезанных ножницами из различных журналов.
— Он… Да он же!
— Похож-то как! Тятя, это он!
— Читай, Гриня, че написано-то.
Фомин с хитрой веселинкой подмигнул «царю Сибирскому», незаметно показав большой палец. А тот с усмешкой посмотрел на мужиков, как выяснилось, отца и сына, что шепотом переговаривались, уставившись в фотографии. Снимок самого Михаила Александровича они нашли сразу и сейчас внимательно на него смотрели.
— Его… Императорское… Высочество… Иптыть, тятя! Это ж сам царь Михаил Лександрыч! — Молодой повстанец впал в изумление, отвесив челюсть и выпучив глаза. Его отец выглядел не лучше, было смешно смотреть на красное отверстие рта посредине черной густой растительности усов и бороды. Теперь Михаил Александрович с Фоминым закхекали уже вдвоем, сдерживая смех при виде ошарашенных крестьян.
— Че деется?! Так ты и есть наш царь?!!! — изумленно прохрипел старший, лет сорока пяти, повстанец, и захлопал ресницами. Его лицо неожиданно исказилось мучительной гримасой, и после секундного размышления он рухнул на колени, взвыв во весь голос:
— Прости, царь-батюшка, неразумного. Тятька до смертушки забьет, коли узнает, что я с оружьем супротив тебя пошел. Побьет точно. Не помилует. У него рука чижелая!!!
— И меня прости, государь! — рядом встал на колени и сын, уставив на царя лицо, обезображенное сабельным ударом. — Запорет деда, без жалости запорет, меня и тятьку!
