намерении исключить из общества феномен элиты вообще.
ВОПРОС: На ваш взгляд, имеет ли смысл вводить понятие «народ», если он так неопределенен?
Нет, я не настаиваю. Знаете, очень забавно, что такой абсолютный тоталитарист, как покойный Мао Цзэдун, не любил этого термина, вспомним, что «Поднебесная» в классической китайской традиции - это страна, а не народ. Гитлер без него не мог прожить и дня. Сталин предпочел бы его вообще никогда не употреблять, но был вынужден.
ВОПРОС: Что более характерно для абсолютной революции - ставка на историческую истину или на субъективную добродетель?
Я думаю, что если говорить о древнеримских претоталитаристах, то, конечно, речь шла прежде всего об опоре на традицию. Если вы почитаете письма Робеспьера - более того, даже Ленина! - трудно поверить, но субъективная добродетель, пусть партийная, играла огромную роль. Ответ на этот вопрос будет зависеть от нашего движения в истории, от сегодняшнего дня к одной из одиннадцати абсолютных революций, которые я сегодня пересчитал, хотя, может быть, их десять, а может быть, окажется и двенадцать. Но это не так уж важно.
ВОПРОС: Скажите, пожалуйста, в вашей концепции, которую вы изложили, исторический материал какую играет роль? Потому что, в принципе, проинтерпретировать многие из примеров, которые вы приводили, можно по- другому. Можно ли перечислить в конце ту систему понятий, которые у вас связаны с революцией?
Вы знаете, я исхожу только из абсолютного примата двух понятий, имеющих значение для абсолютной революции. Это, естественно, политическая власть и государство, с которых я начал. Для меня описание ни одной революции невозможно без стартовой площадки, в которой четко установлена политическая власть. Притом (хорошо, что вы меня об этом спросили!), конечно, если брать историю, то, разумеется, нет никакого сомнения, что идея политической власти была основной идеей генезиса политики и политического мышления, и только потом - государства как пространства реализации политики. Когда гениальный этнограф и социолог Максим Ковалевский пытался дать схему описания первобытного общества, он все время подчеркивал: еще не государство, но уже политическая власть в ее элементарном феноменологическом понимании, которое я изложил - с чужих слов, разумеется.
ВОПРОС: Возможна ли, по-вашему, радикальная смена и отмена быта без политических составляющих? То есть смена быта надстраивается над политическими изменениями или наоборот?
Отвечаю. Абсолютно невозможна. А что касается того, что над чем надстраивается, я бы тут даже не стал заниматься временем - что сначала, а что потом. Я бы сказал так: в своей феноменологии смена быта и политический акт или серия актов, не обязательно революционных, в каком-то смысле синхронны. Я-то убежден, что любая смена образа жизни есть феномен политический par excellence.
ВОПРОС: И реформация тоже?
Если вы имеете в виду лютеровскую реформацию в Германии и ее прецеденты в Англии, Моравии и так далее, то нам придется возвратиться к очень исторически сложным вещам. Мы могли бы сказать очень робко, с оговорками, что реформация может рассматриваться синхронно с теми политическими напряжениями, которые ждали своего разрешения в пределах Европы и, конечно, прежде всего - империи (уже поздней - Священной Римской империи германской нации). Прежде всего, конечно, следует говорить о напряжении между уже явно отжившим способом политической рефлексии и только еще формирующимся и не нашедшим своего рефлективного политического осознания новым этосом капитализма. Реформация - это вообще корневое событие всей европейской и мировой истории, вместе с теми изменениями, которые происходили в Германии с начали XVII века и обрели свою кристаллизацию в Тридцатилетней войне. Я думаю, что восприятие Тридцатилетней войны, выводы из Тридцатилетней войны сами были уже затянувшейся рефлексией на лютеровскую и кальвиновскую реформацию. В этих вы водах уже содержалась формулировка не только политической, но и культурной парадигмы эпохи Просвещения.
ВОПРОС: Идеи абсолютного государства и абсолютной революции - это идеи вчерашнего дня или сегодня тоже?
Это очень трудный вопрос. Эти идеи обречены, но они живут. Есть идеи, которые были обречены чуть ли не сто лет назад, а тем не менее живут и сегодня. Они живут в каких-то квазиидеологических проработках. Но они, в общем, умирают. Возьмем идею универсального или, простите за неприличное слово, глобального компромисса: «обо всем же можно договориться, господа». И при этом кто-то диктует данной стране, Танзании, Ирландии: «Господа, если вы будете продолжать революцию и не договоритесь, то мы вам перестанем оказывать денежную помощь». Но ведь это все несерьезно, это все затянувшийся детский сад. Разумеется, и абсолютная революция, и абсолютное государство живут, они безумно живучи в нас, и когда-нибудь еще и то и другое может отомстить за поругание. Относитесь чрезвычайно осторожно к историческим интерпретациям. Ведь те продвинутые московские интеллектуалы, которые утверждают, что Октябрьская революция была военным переворотом, и которые прозевали реальную, хотя и не абсолютную, горбачевскую революцию, они ведь до сих пор не поняли, что фашизм и сталинизм, которые они, во-первых, не зная материала, отождествляют, а во-вторых, панически боятся - они историчны! Никогда не будет «нового» сталинизма, что вовсе не помешает абсолютной революции случиться и установить тоталитаризм. Он не будет ни фашистского, ни сталинистского образца, надо ждать появления новых форм и абсолютного государства, и тоталитарного государства, новых исторических форм. Но не надо торопиться в панике. Ведь большинство интеллектуалов изменяют формы и направление своей политической рефлексии, только когда они чего-то смертельно испугались, это нормально. В обычном же порядке они вообще не рефлектируют.
ВОПРОС: Петровский сюжет вы бы как-то соотнесли с революцией?
Это очень сложно. Я плохо знаю историю этого периода. Скорее я бы сказал, что он слишком входит в типологию тех сюжетов, совсем не революционных, которые имели место в истории других стран примерно в то же самое время. Тогда, вы знаете, мы должны и великого Людовика XIV назвать, старшего современника Петра. Я бы сказал более точно, но повторяю - я не историк. Я просто люблю историю, а это еще не означает, что я ее знаю. Я бы сказал, что главный эффект царствования Петра был на самом деле «послеэффект». Он был почти через четверть века проработан в мыслях современников следующего поколения, его трансформирующая сила была сильно преувеличена, по очень простой причине: потому что люди Петра, люди, которые были эпохой Петра (в конце концов, два поколения, меньше даже) были отделены от допетровской культуры. А когда вы читаете старообрядческие хроники, у вас совершенно другая картина возникает, типичная картина позднефеодальной России. И, в общем, я думаю, что если вы спросите об этом не у меня, а у человека, который знал это божественно, - у Ключевского, тот бы сказал, что он в этом вопросе занимает компромиссную позицию; он ее и занял. Все это - не более чем еще один возможный опыт философствования об основных понятиях, употребляемых в нынешней политической рефлексии. Разумеется, декларированная в самом начале редукция политики к политической рефлексии является рискованной методологической гипотезой, но - посмотрим, ведь может и получится что-нибудь интересное в ходе проблематизации категорий и терминов нашего политического языка. И последнее, маленькая этическая сверхзадача. Сама попытка такого рода философствования, а вдруг она поможет в борьбе с самой отупляющей идеей современности, идеей комфорта, пусть минимального, но любой ценой, комфорта, выдаваемого за высшее благо, словом - с идеей абсолютного экзистенциального гедонизма. Эта идея (в любой ее форме, политической, экономической, этической, генетической, наконец) вновь и вновь возвращает наше мышление в тупик антропоцентризма.
Большое спасибо, дамы и господа, еще раз за ваше терпение, внимание и, я надеюсь, снисходительность.
«АБСОЛЮТНАЯ ВОЙНА. ЗАМЕЩАЮЩИЕ ПОНЯТИЯ И АЛЬТЕРНАТИВЫ. ТЕРРОРИЗМ»
ПЛАН НЕПРОЧИТАННОЙ ЛЕКЦИИ
