ужасом» Киевский митрополит Филарет, из опасения совращений в иудейство «нашли нужным предать огню на кирпичных заводах несколько тысяч экземпляров пяти книг святого пророка Моисея, переведенных на русское наречие в СПб Духовной академии и напечатанных Библейским обществом.» На эти действия, совершенные в обход Св. Синода в порядке административного пресечения и устрожения, резко и скорбно отозвался Митрополит Филарет. «Не знаю, о чем идет дело, но не представляется иной догадки, как что дело идет о Православии. Непонятно, кем и как, и почему приведено ныне в сомнение дело, столь чисто и совершенно утвержденное всем, что есть священного на земли. Не великая была бы забота, если бы сомнение угрожало только личности человека, бывшего орудием сего дела; но не угрожает ли оное Иерархии? Не угрожает ли Церкви? Если сомнительно Православие Катехизиса, столь торжественно утвержденного Святейшим Синодом, то не сомнительно ли будет Православие самого Святейшего Синода? Допущение сего сомнения не потрясет ли Иерархии до основания, не возмутит ли мира Церкви? Не произведет ли тяжкого церковного соблазна?» Митрополит Серафим успокаивал Филарета, говоря, что о Православии нет и речи, что все сводится к языку, но отказывался «удовлетворительно отвечать,» «почему русский язык не должен иметь места в Катехизисе, а наипаче кратком, который предназначен для малых детей, не знакомых вовсе с славянским языком, а потому неспособных понимать истин веры, которые им излагаются на языке сем»… Запрещение с Катехизиса (в 1828 г.) было снято только тогда, когда все тексты были вставлены по-славянски и был выпущен русский перевод Символа, Молитвы Господней и Заповедей. Митрополит Филарет был тяжело потрясен этими событиями. «Дым ест глаза, — писал он своему викарию, — а они говорят: как едок солнечный свет! Задыхаются от дыма и с трудом выговаривают: как вредна вода из источника жизни! Блажен, кто может не только возводить очи свои в горы, но и вовсе бежать туда на чистый воздух, к живой воде!.. Блажен, кто может сидеть в своем углу, оплакивать свои грехи, молиться за Государя и за Церковь, а не имеет нужды участием в общественных делах приобщаться чужим грехам и умножать свои грехи!» Всего более Филарета тревожила недодуманная поспешность и вмешательство мирских лиц, «людей, не призванных ни Богом, ни начальством,» и восстающих в дерзком самомнении против поставленных учителей.
Прошли года, и переменились люди. Но тревоги не улеглись. Новый обер-прокурор, С. Д. Нечаев, из старинных московских масонов, держал себя в Синоде, как министр в «Духовном департаменте.» К этому времени относится проект церковного преобразования, который Митрополит Филарет характеризует как попытку «учредить над Церковью какую-то протестантскую консисторию из духовных и светских лиц.» Этот проект не удался. «Вдруг ни с того, ни с сего, — рассказывает Измайлов, тогда синодальный чиновник и впоследствии прокурор Грузино-Имеретинской Синодальной Конторы, — появились жандармские доносы на архиереев и членов Св. Синода. Доносы оказывались большею частью ложными; архиереи оправдывались, сколько могли, но Синод сильно беспокоился и подозревал, что в доносах участвует сам обер-прокурор, задавшийся целью унизить духовное правительство.» Нечаева в 1836 г. сменил граф Протасов [20]. Воспитанник иезуитов, окруженный помощниками и советниками из питомцев Полоцкой униатской коллегии, Протасов в своей деятельности явился выразителем какого-то своеобразного бюрократического латинизма, в котором католические симпатии странно сочетались с общим охранительным духом времени. Протасов откровенно задавался целями церковного преобразования. Все прошлое он притязательно заподазривал в неправославии и протестантизме. И, вспоминая слова Златоуста «доброе неведение лучше худого знания,» на основании «неведения» стремился преобразовать прежде всего духовную школу. Изгнать вовсе философию как «нечестивую, безбожную, мятежную науку» не удалось, но часы преподавания были сокращены. Св. Писание было взято под подозрение, еврейский язык казался символом неверия, и самое слово «герменевтика» казалось неприличным, как упоминающее о Гермесе, боге воровства… В преподавании богословия по предначертаниям Протасова должно было вернуться к старой киевской системе; в качестве катехизического образца указывалось «Православное Вероисповедание,» которое в 1836 г. и было введено в семинарии в качестве особого предмета преподавания. Кроме Могилы, указывались еще «Камень Веры» (почти целиком переложенный из Беллермина и Бекана) и творения св. Димитрия Ростовского [21], выписками из которых тщились заменить систему богословия.
Преобразование духовной школы было проведено почти помимо Синода, в порядке обер- прокурорского доклада Государю. К Синоду Протасов относился самовластно и насильственно, — синодальные собрания свелись к пустой декорации. «Светские то войдут в присутствие, то выйдут, прогуливаются, как на бульваре, и изредка заводят с нами речи, и почти всегда о пустяках,» — так рассказывал присутствовавший тогда в Синоде Подольский архиепископ Кирилл. Только митрополиту Филарету было по силам останавливать это своеволие «бритых раскольников,» и его присутствие в Синоде тяготило любившего первенство обер-прокурора. В 1842 г. удалось от него освободиться, и снова по поводу библейских дел. По анонимному доносу было поднято дело о распространении в непроверенном виде литографированного перевода пророческих книг Ветхого Завета, сделанного студентами Петербургской академии на основании лекций протоиерея о. Г. Павского. Перевод с еврейского был снабжен неудачными и сомнительными примечаниями к мессианским местам. Если и слишком сильно назвать это «нечестивым,» то, без сомнения, серьезных возражений он требовал. Но в его распространении был снова усмотрен преступно-мятежный умысел, было наряжено шумное следствие, разосланы грозные запросы с розыском по всей России. Митрополит Филарет полагал, что в удовлетворение бесспорной потребности в русской Библии, засвидетельствованной появлением «незаконного» перевода, подлежит возобновить открыто переводческое дело, под высшим смотрением Св. Синода. Он даже ограничивал свои пожелания на первое время, и предлагал сделать сперва новое издание славянской Библии с надписанием глав, с приложением словаря неудобовразумительных слов и «предохранительных толкований» на трудные места; и вместе с тем издавать толкование на библейские книги, начиная с пророческих, на основании отеческих толкований. Это предположение вызвало резкое противодействие Протасова, которому удалось склонить совсем одряхлевшего митрополита Серафима подписать составленное в обер-прокурорской канцелярии мнение о том, «чтобы никто ни под каким видом и предлогом не отваживался посягать на переложение Священного Писания,» врученного Богом «не народу,» а сословию пастырей и учителей, и распространение которого в народном употреблении угрожает «воспитанием обольстительного и вместе и гибельного чувства независимости от Церкви и ниспровержением коренных начал» Православия. Митрополит Серафим полагал, что даже составление свода отеческих толкований было бы «излишне и опасно,» т. к. «ослабило бы» благоговение, питаемое православными к святым отцам, и предметы веры сделало предметами одного холодного исследования, «будто слово Божие имеет нужду в человеческом оправдании, и народ может быть судьею в делах веры.»
Несмотря на серьезные возражения митрополита Филарета, усмотревшего здесь дух «латинства,» мнение митрополита Серафима получило чрез обер-прокурора Высочайшее утверждение, и было издано Высочайшее повеление об «охранении книг Св. Писания в настоящем их виде неприкосновенно.» Митрополит Филарет откровенно выразил свое негодование по этому поводу: «так дела вести нельзя и опасно,» «я страшусь за последствия подобных действий, которых не желалось бы, и от которых избавить силен, всеконечно, Един токмо Верховный Кормчий Своей Святой Церкви — Господь Иисус Христос»… С этого времени Филарет уже не вызывался для присутствия в Синоде. В Москве он жил под подозрением и опалой. И при отсылке оставленных им в Петербурге вещей было сделано, как он сам выражался, «тайное изыскание, не заперты ли в сундуках ереси»… Протасов предполагал объявить славянский текст Библии не только неприкосновенным, но и «самодостаточным,» наподобие латинской Вульгаты, и воспретить чтение Св. Писания мирянам. «Откуда являются такие люди, и что у них за цель, — писал митрополиту Филарету Григорий, тогда архиепископ Тверской. — Одна мысль о запрещении чтения Св. Писания простым христианам приводит меня в страх. Не могу постигнуть, откуда происходит такое мнение. Не есть ли оно изобретение всегда скрытно действующих актов латинства? Или это мнение есть порождение умножающегося в наше время вольнодумства, дабы потом, как оно прежде поступало с духовенством западной Церкви, смеяться над нами?» Это мнение угрожает расколом с церковной древностью и ее твердым убеждением «в общей обязанности читать Св. Писание,» — конечно, «со всевозможным приготовлением и с надлежащим руководством.»
Только в новую Александровскую эпоху митрополиту Филарету удалось снова поднять вопрос о переводе Св. Писания, и снова встретилось возражение и препятствие — со стороны нового обер- прокурора, графа А. П. Толстого [22], и со стороны Киевского митрополита Филарета [23]. Доводы приводились прежние. И только после кончины Киевского митрополита в 1858 г. состоялось синодальное
