Пани Марта как раз добралась до жутко грязной, промасленной жести, спрятанной под свитерами и рубашками, но даже не обратила на нее внимания.
— Какие еще саженцы?
— Фруктовые. У них в школе с ума посходили. Велели им из-под земли достать миллионы фруктовых деревьев и посадить сад. Где-то там. И они носятся как ненормальные по разным людям, отрывают у них от сердца эти саженцы и возят в школу, как идиотки, пешком по всему городу. Даже рикшей было бы лучше.
Пани Марта почувствовала, что от невообразимого облегчения на нее накатила волна слабости. Она перестала просматривать одежду на полке и механически принялась снова складывать носки.
— А какое отношение к этому имеют несчастные дети? — спросила она осторожно.
— Этот сад должен быть для детей. Тереска думает, что ко мне на буланой козе подъедет. Размахивает у меня перед носом этими детьми и хочет, чтобы я одолжил ей велосипед. Фигушки, я его сам починил, а они мне его снова испортят. Я ей велосипеда не дам, и говорить не о чем! Пусть грузовик нанимают!
— А ты, случайно, не знаешь, почему они этим занимаются в такую поздноту?
— А когда? Я бы и сам это делал под покровом темноты! Им и нужно, чтобы было темно, потому что с этим столом на колесах они похожи на кретинок. Я прямо дивлюсь, что их пока кинохроника не засняла! Цирк, да и только!
Пани Марта решила, что узнала вполне достаточно. На всякий случай она, конечно, поговорит с Тереской, но теперь ей, по крайней мере, известно, о чем говорить. Она оставила сына в покое и пошла подкарауливать дочь.
Тереска вернулась в четверть двенадцатого, изможденная и страшно сонная. Вид матери, которая ее явно поджидала, ни в малейшей степени девочку не обрадовал. Она с неохотой остановилась в дверях, прежде чем подняться к себе.
— Тобой интересовалась милиция, — сказала пани Марта, одновременно думая, что для холодного зимнего вечера Тереска одета чересчур легко, и теперь непонятно, о чем с ней говорить сначала. — Что это за история с какими-то преступниками, которых вам нужно опознавать?
— А что, их поймали? — поинтересовалась Тереска и сошла на ступеньку ниже.
— Не знаю. В чем тут вообще дело? Почему ты без свитера? Согласись, что я никогда не преувеличиваю насчет одежды, но ведь ты должна мерзнуть в таком наряде!
— Мерзнуть! — фыркнула Тереска в бешенстве, вспоминая дорогу с Жолибожа с грузом, который грозил соскользнуть с повозки на каждом переходе. Вместе с саженцами повозка весила несколько добрых десятков килограммов. — Я вся вспотела, а ты говоришь — мерзнуть! Попробуй протащить через весь город пятьдесят кило, а я посмотрю, как ты замерзнешь!
Пани Марта обрадовалась, что Тереска сама начала этот разговор, но тут же она окончательно запуталась во множестве тем, которые следовало обсудить с дочерью. Таинственность, с которой Кшиштоф Цегна, молодой, красивый парень, неоднократно спрашивал про Тереску, тревожила ее мать. Предостережение пани Мендлевской, саженцы, свитер, преступники, перевозка грузов по городу, — все смешалось в кашу.
— Вот именно, — поспешно сказала пани Марта. — Деточка, разве нельзя все это организовать разумнее? Почему с Жолибожа? То есть я хотела сказать, почему нужно возить через целый город? Я знаю, что вы что-то делаете для школы, но ничего не понимаю, и вообще, будь добра объяснить, в чем дело.
— Сейчас? — спросила Тереска, и в голосе ее послышался бурный протест.
— Да, сейчас, пожалуйста, — решительно ответила пани Марта, которая сама придерживалась мнения, что это не лучшее время для воспитательных бесед. — Ты куда-то пропадаешь на целые дни, а возвращаешься скандально поздно. Что все это значит?
Тереска тяжко вздохнула и сдалась, усевшись на ступеньки. Было совершенно очевидно, что добычу и перевозку саженцев, по мнению окружающих, надлежало организовать рациональнее. Для нее самой ныне применяемый метод был единственной возмож¬ностью, потому что речь шла о Богусе. Никоим образом она не могла признаться, почему поступает именно так, а не иначе, поскольку никто не мог этого понять и никто не должен был об этом узнать.
«К черту, — гневно подумала она, — ну почему кто-то все время должен придираться, цепляться и спрашивать? Почему меня не могут оставить в покое?»
— Один доктор на Жолибоже дал нам пятнадцать штук, — сказала она неохотно, не отдавая себе отчета, какую тяжесть она снимает с плеч своей матери и не задумываясь, откуда мама знает о том, что речь идет о саженцах. — Туда нам иногда удается ездить трамваем, но обратно мы должны идти пешком, а людям всегда удобнее встречаться по всяким деловым вопросам вечером. Мы возим весь груз на Шпулькиных санях, ты знаешь каких. У них есть колеса. Всем удобнее это делать вечером, потому что тогда мы никому не мешаем работать.
— А не разумней было бы заказать какой-нибудь грузовик и перевезти все чохом?
— Как это чохом, если мы достаем каждый день понемножку? В разных местах. Если бы этот идиот, мой братец, одолжил бы нам велосипед, было бы куда лучше, но ведь он же свинья неотесанная. Ты должна им заняться. Не знаю, что из него вырастет…
— А чего хочет милиция?
— Ничего особенного, — буркнула Тереска, обрадованная тем, что ее никто не спрашивает насчет необходимости уходить из дому поздно вечером. Она с кряхтеньем встала со ступеньки. — Мы должны опознать каких-то типов, которые шатаются по садовым участкам. Я иду спать, устала, как вол на пахоте.
— Погоди, — неуверенно сказала пани Марта и рискнула: — А что это за история с каким-то ребенком?
— Что? — удивилась Тереска. — С каким ребенком?
— Судьбой которого мучается Шпулька. Какой-то ребенок, которого не то бьют, не то бросили…
Тереска удивилась еще больше, не выказывая, однако, никакого интереса к теме.
— Не знаю. Она жалеет всех детей коллективно. Мы вообще только потому этим всем и занимаемся, что саженцы пойдут для детдома. Там, где она живет, в этом их бараке, есть какой-то ребенок, у которого мать — алкоголичка или что-то в этом роде. Если тебя это интересует, спроси Шпульку, я ей скажу, чтобы она завтра зашла. А мне можно наконец пойти спать?
— Конечно, разумеется, можно…
Сокрушенная укорами совести, что позволила себе заподозрить собственную дочь, пани Марта, в рамках искупления своей вины, решила как-то помочь Тереске. Она обсудила с мужем этот вопрос, и пан Кемпиньский устроил так, что им разрешили одолжить грузовой фургончик, который за один раз привез триста саженцев, предложенных довоенными знакомыми пана Кемпиньского из Блендова. Кроме того, два раза в неделю фургон обещал помогать перевозить саженцы из других предместий Варшавы.
Триста саженцев несказанно осчастливили Тереску. Однако ее страшный протест против систематического решения вопроса грузоперевозок смертельно удивил обоих родителей. Упрямство, с которым она настаивала на праве заниматься тяжелым физи¬ческим трудом поздними вечерами, казалось совершенно необъяснимым. Когда к разговору привлекли Шпульку, которая во всю эту кутерьму предусмотрительно не вмешивалась, она произвела на Кемпиньских впечатление существа по меньшей мере недоразвитого и совершенно лишенного собственного мнения.
— Ты, наверное, преувеличиваешь, — сказала она осторожно, когда, освободившись от назойливого старшего поколения, они волокли свою повозку в деревню под Вилановом. — Ведь таким способом мы будем возить проклятые саженцы еще долго после Страшного суда. В конце концов, ничего не случится, если он придет и узнает, что тебя нет. Может прийти на следующий день.
Тереска мрачно на нее посмотрела и ничего не ответила, с горечью думая, что даже Шпульке она не в состоянии объяснить такую простую вещь. Богусь вовсе не придет на следующий день. Он вообще не скажет, когда придет, снова пропадет неведомо на сколько времени, а она снова должна будет безнадежно его ждать. Она не изменит ситуацию, не окажет на него никакого влияния, пока его не увидит. А увидеть его наконец она просто обязана, иначе у нее что-нибудь лопнет: сердце, печенка или что там еще. Он не станет стараться, ему это не нужно, это она должна сделать усилие… Она должна что-нибудь выдумать, и все тут!
