жили в Петербурге и в Финляндии, Владислав проводил летние месяцы в Гирееве — разлуки лишь обостряли и укрепляли влюбленность. Развязка наступила только в 1911 году — и за многие сотни верст от Москвы.
Впоследствии, в послереволюционное время, в дни еще «полуэмигрантских» скитаний по Европе, Ходасевич с ностальгией вспоминал «былые поездки за границу». Но на самом деле такая поездка была лишь однажды — летом 1911 года.
Беспорядочный образ жизни, который вел Ходасевич в течение трех лет, не мог не сказаться на его и так уже некрепком здоровье. В конце 1910 года у него обнаружили туберкулез. К счастью, Владислав Фелицианович только что получил первые крупные гонорары из «Пользы», так что болезнь стала поводом для путешествия в Италию.
Как раз так получилось, что Евгения Муратова в эти же месяцы отправилась на гастроли с «труппой босоножек» Элли Рабенек. Влюбленные договорились о встрече в Венеции.
Второго июня 1911 года Ходасевич садится в поезд на Белорусско-Балтийском вокзале.
Путь из Москвы в Европу проходил через западные окраины России. Впервые Владислав увидел мир, в котором жили его предки — польские, литовские и еврейские, услышал на станциях язык своих родителей.
На второй день поездки он пишет Муни:
«На границе польский язык (там обращаются к пассажирам сперва по-польски, а потом уже по- немецки) — меня избавил от труда вынимать ключи из кармана: совсем не смотрели. Это, впрочем, меня огорчило: зачем же я не взял папирос? Если бы ты знал, что за мерзость немецкие или австрийские (черт их дери!) папиросы!! Я тебе привезу в подарок…
В Ивангороде поезд стоял 20 минут, и я свел знакомство с человеком, у которого были настоящие рыжие пейсы. Милый, но скучный: примирился со всем. Ну, вот. А в Польше на могилах ставят кресты, на которых можно распинать великанов, я не преувеличиваю. Такие же кресты — на перекрестках. Должно быть, нет страны печальнее, несмотря на белые домики и необычайно кудрявые деревья»[192].
Дальше — Вена: «В Вене все толстые, и мне слегка стыдно. Часов в 9 встретил я похороны… хоронят здесь рысью. Ящик с покойником прыгает, венки прыгают, — все толстое, пружинистое — и прыгает»[193].
И вот — Италия. Но прежде чем приводить цитаты из итальянских писем и статей Ходасевича 1911 года, вспомним одно его гораздо более позднее стихотворение — «Брента, рыжая речонка…» (1920). Воспоминания о реке, которая упоминается в «Евгении Онегине» и которая для русских романтиков была символом
Может сложиться впечатление, что Ходасевич ехал в Италию, охваченный романтическим эстетизмом, а столкнулся с «житейской прозой». Но вот его письмо Муни от 18 июня:
«Италия — страна божественная. Только всё — „совсем не так“. О Ренессансе хлопочут здесь одни русские. Здешние знают, что это все было, прошло, изжито, и ладно. Видишь ли: одурелому парижанину русский стиль щекочет ноздри, но мы ходим в шляпах, а не в мурмолках, Василия Блаженного посещаем вовсе не каждый день, и даже новгородский предводитель дворянства, с которым я очень знаком, не плачет о покорении Новгорода. Здесь в каждом городе есть памятник Гарибальди и
Итальянцы нынешние не хуже своих предков — или не лучше. Господь Бог дал им их страну, в которой что ни делай — все выйдет ужасно красиво. Были деньги — строили дворцы, нет денег — взгромоздят над морем лачугу за лачугой, закрутят свои переулочки, из окна на ветер вывесят рыжие штаны либо занавеску, а вечером зажгут фонарь — Боже ты мой, как прекрасно! В Генуе новый пассаж, весь из гранита. Ничего в нем нет замечательного, — а вот ты попробуй-ка из гранита сделать так, чтобы некрасиво было: ведь это уже надо нарочно стараться. А у нас — ежели ты уж очень богат, ну, тогда можешь пустить мраморную облицовочку, которую неизбежно надо полировать (иначе она безобразна), — но из нее ничего, кроме модернчика, не смастеришь.
Здесь
Вот что отвечает на это скептический Самуил Киссин (письмо от 25 июня):
«Ты знаешь, та Италия, о которой ты пишешь, открыта Немировичем-Данченко и П. П. Гнедичем? Это тоже старая Италия! Ну что ж. Ведь ты сам знал, знаешь и, сколько бы ни мистифицировал себя, будешь знать, что грязь на улицах столь же показательна, как и архитектура; что в Николаевскую эпоху фокус общества был вовсе не в Пушкине; что Россия того времени едва ли была в 3 тысячи человек (может, и меньше, сколько подписчиков у Литературной Газеты?); что в Ассирии был тоже быт, а не одни Сарданапалы и отрубленные головы царей. И где это быт не главное?»[197]
В это время поездки в Италию и сочинение стихов, вдохновленных соответствующими культурными впечатлениями, в том числе живописью Ренессанса, были делом расхожим (вспомним знаменитый блоковский цикл 1909 года и гумилёвский — 1912-го, а также более поздние, созданные по воспоминаниям стихи Кузмина). Прибавим сюда и уже упомянутые «Образы Италии» Муратова. Ходасевич, может быть, из чувства противоречия, с самого начала желал видеть и искать в Италии «другое»; можно предположить, что и впечатление от Бренты было «запрограммировано». Интересно, что точно в таких же «прозаических» красках («И с мутною водою Яузы сравню миродержавный Тибр») описывает Италию никогда в ней не бывший Василий Комаровский в своем «путевом цикле», написанном всецело по воображению.
Впрочем, сам Ходасевич не только в 1911 году, но и позднее создал несколько стихотворений, в большей мере вписывающихся в традиционный для русской поэзии (со времен Тютчева, Фета, Майкова) канон стихов о «цветущей Авзонии», в которых даже «низменный» быт эстетизирован с оглядкой на
