– А ты знаешь, с кем говоришь ты? – конечно, до такой пурги на карачун [17] во взоре Мечеславу было далеко, но старался он честно. – Я Мечеслав, сын вождя Ижеслава, и не стоит разговаривать со мною, как со своим отроком!
– Сын вождя? – хмыкнул молодой дружинник, стоявший обок седоусого. – И где ж твоя дружина?
– Я сам себе дружина! – яростно отчеканил Мечеслав. Видят Боги, за последние дни он уже устал от этих слов – но ведь его все только об этом и спрашивали!
Справа фыркнули. Мечеслав гневно повернулся туда и наткнулся на весёлый взгляд Вольгостя. Тот, нисколько не смутившись, подмигнул знакомцу.
– Ты, Вольгость, – негромким голосом сказал одноглазый. Негромким, но голос его звучал вытягиваемой из сапога плетью. – Ещё найдёшь повод посмеяться. Погоди, сразу после вятича будем говорить с тобою.
Улыбка Вольгостя растаяла быстрей, чем снежинка в дыму костра.
– Так что ж мне с тобой делать, сын вождя? – снова заговорил русин с золотой серьгою. – Из-за тебя мы слишком рано выдали себя, подступая к торгу. И за это тебя стоило б наказать. Но мои люди говорят, что ты спас мне жизнь, и будет бесчестьем не наградить тебя.
– Кто ты, чтоб наказывать меня или награждать? – негромко спросил Мечеслав. – Я не твой. Мне нет дела до тебя и твоего суда. Я пришёл сюда спасать женщин своего народа, женщин из села, что было под моей рукою. Их увели хазары. Я хочу их спасти. Ничего другого мне не надо. А идти за ними, похоже, придётся в хазарскую землю. Хочешь меня наказать – отпусти меня, потому что я не знаю, сумею ли я их вызволить, а жить, не сделав это, я не смогу. Хочешь наградить – отпусти меня. Мне не нужно другой награды, кроме того, чтобы мне дали возможность спасти их – или погибнуть, спасая.
Стало тихо. Русины смотрели на Мечеслава, и смотрели как-то… странно. И молчали.
Молчал и их вождь с золотою серьгой в ухе. Молчал и смотрел вниз. А потом поднял глаза на Мечеслава. И тот понял, откуда принесло искры, блестящие в глаза его дружинников.
Потому что увидел – костёр.
– У меня, сын вождя, есть для тебя наказание тяжелее и награда выше. Ты идешь драться против стражников и торговцев рабами. Я поставлю тебя против всех полчищ Итиль-Кагана. Ты хочешь освободить нескольких невольниц. Я дам тебе спасти всех – всех, кого уже увели, и всех, кого хотят увести ещё. Я предлагаю тебе место под моими знамёнами, – так же негромко ответил человек с костром в глазах.
Всех? Как это – всех?
Хазария.
Солнце, встающее над нею из земель хвалисов и торков и закатывающееся за Доном-рекой. Простёршая жадную пятерню кагановой звезды от веси[18] в полуночных лесах до Хвалисского моря и Касожских гор. Считающая бойцов не сотнями даже, не тысячами – десятками тысяч. Наступившая на шею племенам и народам, бесчисленным, как песок. Сжавшая по-хозяйски перепутье едва ли не всех торговых дорог, какие ни есть на земле, с каждой взимая мыто. Чудо-юдо, чьи хищные головы застят солнце, чьи пасти ежегодно жрут жизни и судьбы – людей, а то и целых родов. Снеси одну – чиркнет страшилище пальцем в пламени золота и драгоценных камней, и на месте отрубленной головы вырастет новая, а то и две.
Кем… кем надо быть, чтоб не мечтать о его погибели – мечтает-то мало не всякий, кто знает о Хазарии и сам притом не хазарин! – а самому собираться уничтожить его?
Кто ты, русин с кострами в глазах?
Ты… сумасшедший?
Русин захохотал, золотая серьга с жемчужинами и красным камнем закачалась в мочке, и Мечеслав понял, что последние слова произнёс вслух.
– Ну, дядька. – Русин повернулся к седоусому. – Как тебе это нравится? Меня называет сумасшедшим парень, вздумавший лезть хазарам в пасть за несколькими девками!
Взгляд единственного глаза седоусого «дядьки» ясно засвидетельствовал – это не нравилось ему никак. Совсем. И если бы не молодой парень с золотою серьгой в ухе, которому одноглазый старый хищник по какой-то не очень понятной Мечеславу причине подчинялся, вятич бы дорого заплатил за свои слова.
А Мечеслав вдруг вспомнил, что перед ним сидит человек из народа, до появления которого в этих местах держава каганов казалась не то что несокрушимой – неуязвимой.
Долетали какие-то слухи о том, что где-то, на полудне, хазарский меч бывал и выбит из смуглых лап – но не тут. Не на севере. Здесь казалось, что власть хазар – навсегда.
А потом откуда-то с полуночи стали приходить небольшие ватажки странных людей на ладьях.
И славянские народы, славшие живую дань Итилю, один за другим отказывали каганам в покорности. Один за другим переставали посылать своих светлокосых дочерей в руки торговцев людьми. А наёмники, посланные усмирить дерзких, встречались с живой стеною красных щитов с Соколом и Яргой.
Когда отпал далёкий Киев, в Итиле даже, говорят, не обеспокоились. Тем паче что новые хозяева полян увязли в войнах с соседями, а потом и вовсе погибли от рук вождя-соплеменника. Склоки дикарей… скоро можно будет снова послать туда людей за данью.
Но новый, убивший прежних, вождь, которого звали Освободителем и Вещим, решительной рукою отнял у Хазарии землю радимичей и северы и выгнал мытарей из земли вятичей, спалив Казарь. Он ударил – и в прах легли белокаменные крепости, державшие за глотку славянские роды по левому берегу Днепра. Легли, и не поднялись больше.
Умер Освободитель, пришёл новый вождь с суровым и грозным именем Налагающего Иго – Игоря. Каганат, ободрённый удачей вероломной расправы с русским войском, что ходило хазарскими землями за Хвалисское море, на полдень, уверовавший, что с Русью теперь покончено, натравил на него печенежскую орду. Игорь разбил ее, а потом совершил то, чего никогда не было раньше – вышел в степь и там, в открытом поле, где конные люди от века были непобедимы, разбил кочевников, заставив Высокие Тьмы принести клятвы покорности Киеву, превратив врагов в оружие.
Руси не впервой было совершать то, что могло остальным привидеться только в безумных мечтах. Русь не была неуязвимой. Она не отращивала новые головы взамен отрубленных. Но, окровавленная, разбитая, втоптанная в землю нековаными копытами кочевой орды, сожжённая греческим огнём, она вставала – из крови, из пепла, – вставала и шла вперёд. Снова и снова делать то, что до неё полагали немыслимым.
И если все русины были похожи на стоявших вокруг Мечеслава, а все их вожди – на сидевшего перед ним, то в это можно было поверить.
Никакой огонь не сожжёт тех, у кого так горят глаза.
– Так ты согласен? – нетерпеливо спросил вождь с золотой серьгой.
Мечеслав молчал. Потом он мучительно выговорил:
– Но там – мои женщины. Те, кого должен был защищать я.
– Разве не ты попрекал меня, что говорю с тобою, как с купцом? – нахмурился русин. – Что же тогда делишь беду и правду на большую и малую, на свою и чужую? Рыжебородому Анбалу это позволительно – торговец и есть. Но не тебе. Наш ведь меч носишь, русский, – неожиданно добавил он, кивнув на устье ножен вятича, над которым вздымал крыж, привезенный Радосветом меч.
Мечеслав молчал. Молчал, вспоминая лица Ратки и Путилка. Молчал, вспоминая детские кости под покосившимися стенами и пятипалое клеймо, вцепившееся в деревянный лик оплошавшего чура. Молчал, думая, что сила, с которой он бился в земле вятичей, сила, что разорила село Бажеры, обездолила двух юных воинов, убила людей навсегда оставшейся безымянной вески, только-только начинается здесь, а там, к полудню – её полная власть на много дней пути. Думал, что он пошёл по следам своей беды, пошёл за ней, как за ручейком – и пришёл в бескрайний разлив горя. Чужого?
Разве такое горе может быть чужим?
И уже своего ручейка не видать в этом страшном разливе.
Он весь из таких вот ручейков.
Ведь это, подумалось, и будет спасением Бажеры… или местью за юную женщину.
Но ждать?! Но тратить хоть один день – а ведь не днем станет переход под стяг этого странного человека с костром в глазах, ох не днём…
Боги, вразумите! Пошлите знак! Я знаю, как выбирать между правдой и кривдой. Это даже селянин знает. Я даже знаю, как выбирать между правдой и жизнью. Но как выбрать между правдой и правдой, кто
