не хватит смелости или, может быть, трусости сделать это ее нога ни на что не годится, и не будет воскресных вечеров, танцев, прогулок под деревьями — только окно, да костыли, да фотографии улыбающихся мужчин, которые в кино смотрели на нее с экрана, а она, сидя в зале, еще острее чувствовала свое одиночество…
— Да, Хуан, видать, я ошибся. Наверно, это была собака или ребенок. Иногда, когда дети плачут жалобно, будто собака скулит. Глупость я сказал, но в такую ночь только глупости на языке. Пошли. Улица так же спокойна, как и ночь…
Действительно, улица эта спокойная, здесь никогда ничего не происходит. Какая?то женщина страдает, дети плачут от боли и страха, мужчина, задавленный нищетой, не может заснуть, супружеская пара мирится после ссоры, мечется в тоске девушка с искалеченной ногой, юноша задыхается от кашля… И в самом деле, на этой улице никогда ничего не происходит.
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ (Перевод с испанского Э. Чашиной)
На ночном столике в рамке из тисненой кожи — фотография женщины. Ее лицо едва различимо в полутьме. Рядом — раскрытая книга. Хуан лежит на кровати полуодетый, и, как всегда летними ночами, его мучит бессонница. Хуан занимает ту же комнату, в которой жил еще холостяком. В соседней комнате, с окнами, выходящими во двор, спят его жена и дочери; бабушка спит внизу, рядом с кухней. Двери его комнаты открыты, ее наполняет острый запах пищи, к которому примешивается долетающий из сада легкий аромат жасмина. Где?то близко пробило час. Дует восточный ветер, очень жарко. Кажется, что время остановилось, загустело, стало тяжелым и давит на его мозг. Хуан наедине со своей бессонницей, она одержала над ним верх и теперь терзает его.
Летние ночи вызывают у меня ощущение чего?то грязного и отвратительного. Уже поздно, полночь, а я ворочаюсь в по — стели, и сон не приходит. Размышляю о своей жизни, и все мне представляется как в тумане; спрашиваю себя: почему я не могу быть счастливым, почему не могу примириться со своей судьбой, с тем, что я есть, и с тем, что я делаю? Меня охватывает отчаяние. Я встаю и зажигаю лампу. Подхожу к окну; на улице кое — где горит свет. Хакаранды[24] неподвижны, дуновение ветра не долетает до них. Кто?то медленно проходит по тротуару. Сверху, из окна второго этажа, я вижу Этого человека. Знаю, что он молод, хотя идет медленно и устало. Мне бы хотелось окликнуть его и поговорить немного, чтобы хоть как?то облегчить эту тяжелую, тоскливую бессонницу, но я с ним не знаком и только смотрю, как он проходит мимо. Подхожу к ночному столику, выдвигаю ящик и достаю пачку сигарет. Я уже много выкурил, и мне трудно дышать. Закуриваю сигарету и хожу по комнате. Свет я потушил, но в бликах уличных фонарей ясно видны все предметы. Затягиваюсь и кашляю от дыма. Тереса, которая еще не спит, потому что должна в половине второго кормить ребенка, слышит мой кашель и спрашивает из своей комнаты:
— Ты плохо себя чувствуешь, Хуан?
— Нет, все в порядке, это я кашляю от табака, ты же знаешь.
— Пожалуйста, перестань курить и ложись: может быть, заснешь, тебе это необходимо, сколько ночей ты уже мучаешься…
Я думаю о Тересе, о ее теле, плечах, волосах и синих глазах, но скоро образ ее стирается и остается лишь влажная кожа, блестящие от кота щеки и лоб. Мне бы хотелось, чтобы мои мысли были полны покоя и нежности, но я не нахожу в себе любви к этой полнеющей и стареющей рядом со мной женщине. Я спрашиваю себя, та ли это Тереса, которую я знал двадцатилетней девушкой? Вспоминаю наши тихие прогулки, ожидание помолвки, первые ласки, но эти воспоминания еще больше отдаляют меня от нее, и я уже совсем ничего не понимаю.
Завтра, да, завтра я встану рано — будет много работы. И снова этот человек, дон Гонсало, который с каждым днем все больше раздраясает меня и донимает своими оскорблениями. Конечно, он хорошо мне платит, но значит ли это, что я должен терпеть его? Да, должен, ты жспат, у тебя семья, и ты не свободен.
— Я знаю, Хуан, что ты страдаешь, по ты должен помнить, что ты не один, у тебя я, дочери и бабушка.
Тереса всегда говорит это, но она?то остается дома, болтает с соседками, потеет и моется, становится все ленивее и толще, если ей скучно, идет гулять… Обида и отвращение ко всему на свете переполняют меня, я все острее чувствую свое поражение. Не знаю, лето ли тому виной, или этот пот, которого я совершенно не выношу, или вся моя жалкая, нищенская жизнь…
Я Снова зажигаю свет. На столике книга, которую я начал читать. Еще не все страницы разрезаны, прочитано совсем мало, а уже вся обложка в пятнах от моих влажных рук; пожалуй, этот пот действует на меня сильнее всех переживаний. Я снова думаю об этом человеке. А глаза Тересы-девушки, полные надежды, смотрят на меня с фотографии. То, что я связался с ним и его грязными делами, не имело бы никакого оправдания, если бы я это не сделал ради семьи. Помню, я сказал Тересе:
— Дону Гонсало, знаешь, тому, что занимается поставками для кораблей, нужен счетовод, чтобы придать хоть какую?то законность его делу. Он предложил мне хорошее жалованье. Хотя мне и жаль оставлять дона Николаса и мою честную работу, но на деньги, что я там получаю, ничего не сделаешь. Я его очень уважаю, но он поймет…
— Я бы и не думала больше об этом — не привязывать же себя к нему навсегда только из?за того, что ты его уважаешь; я знаю, что ты уже много лет работаешь с ним, с тех пор как окончил Торговую школу, но, хотя он к тебе хорошо относится, платит ничтожное жалованье и, вероятно, никогда не увеличит его. Он?то живет хорошо; дети учатся в дорогих колледжах, его жена может только гордиться. Ты же выручаешь его во всех затруднительных случаях, и ведь их немало — не так ли? — а живешь в нужде. Мы молоды, Хуан, и имеем право на лучшее.
— Пожалуйста, не злись, Тереса. Пойми, что такова жизнь, и мне на долю выпал худший жребий.
Подул легкий ветер. Мне стало лучше. Тереса встала, слышу, как она ходит, должно быть, дает рожок малышке. Я решился, но дома ничего не скажу. Я еще молод, и на те деньги, что я получу при уходе, мы сможем прсягить пару месяцев. А я тем временем подыщу себе какую?нибудь работу'. К дону Николасу я не вернусь, для меня это означало бы признать свое поражение.
Табак, что я курю, довольно сухой. Не знаю, отчего я курю легкий табак. Ведь всем известно, что он вреден, и все-таки я не могу курить гаванский, он у меня вызывает сильный кашель и, по мнению бабушки, пропитывает мою одежду запахом нищеты и старости.
— Ты что же, всю ночь не будешь спать? Впрочем, пожалуйста, только погаси свет, хоть сэкономим немного, в прошлом месяце нам прислали довольно большой счет за электричество…
Тереса неожиданно входит в комнату и видит меня сидящим с книгой в руках. Я не подымаю головы от книги. Слушаю, что она говорит, и теряю нить своих мыслей. Хочу, чтобы она оставила меня одного, но не решаюсь сказать ей об этом. Я боюсь и упреков, и ласковых, полных преданности слов, которые не очень?то понимаю.
— Ты не забыл, что завтра должен получить чек? На эти деньги мы протянем до конца месяца и сможем купить ботиночки Хуаните; она уже не может выходить на улицу в своих белых, я их оставлю для дома…
Не знаю, почему я не могу возразить, сказать, что больше не будет чеков, что девочка все лето будет ходить в своих старых ботинках и что сама Тереса не получит кофточку, которая ей так нравится; я удивляюсь своим словам, тому, что не восстаю против этой смешной, или нет, скорее человеческой комедии:
— Да, Тереса, я получу чек. II принесу тебе ту кофточку, которую ты видела в лавке, ведь завтра твои именины? Можешь пригласить нескольких друзей… только, пожалуйста, оставь меня, я хочу побыть один, понимаешь? Я знаю, что мне надо делать, только оставь меня, ради бога… Да, я погашу свет, не буду больше курить, попытаюсь заснуть, даже приму таблетку того снотворного, что так хорошо действует на твоего брата…
