рука была тверже и не дрогнула в решающий момент. Он вообще закалял себя, принимал по утрам холодные ванны, ездил верхом. Рисковал за карточным столом и был немного пижоном — носил длиннющие холеные ногти («быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»). Бороду не носил, только знаменитые бакенбарды. Вьющиеся волосы и полные губы говорили о его африканских предках.
Во время работы, когда писал, в ночь выпивал графина три лимонада — очень любил этот напиток. Но не любил лето за пыль да зной, за комаров и мошек. Из болезней перенес в молодости брюшной тиф, с годами страдал расширением вен на правой ноге.
Но во все времена его преследовала тревожная память о предсказании гадалки. Впрочем, и до этого он сам себе предречет: «Мне Слава издали грозит перстом окровавленным». Предчувствие гибели не покидало его, и за шесть лет до смерти он напишет: «И мнится, очередь за иной…»
Даже заветный талисман — сердоликовый перстень, который носил на указательном пальце левой руки, ему казалось, не убережет его: «Головы твоей, мой милый, не спасет мой талисман».
Перстень этот был подарком графини Е. К. Воронцовой — утаенной любви поэта. Их пылкий роман начался еще в Одессе и длился не один год. Она была женой новороссийского генерал-губернатора и наместника Бессарабии М. С. Воронцова, от Пушкина у нее была дочь.
Вообще отношения Пушкина с женщинами, его увлечения и роман — это огромная тема. За какой-то десяток лет он пережил многие мимолетные, а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные сердечные увлечения. Ни в чем так ярко не проявилась вся сложность и неожиданность его души, как в отношениях с женщинами. В. В. Вересаев, знаток и почитатель Пушкина, свидетельствовал: «Мало есть во всемирной литературе романов, где бы любовная жизнь героя представляла такой размах и такой сложный психологический рисунок, как любовная жизнь Пушкина. Как будто несколько совсем разных душ жило в душе этого вечно изменяющегося Протея». Достаточно заглянуть в его донжуанский список. Говоря его собственными словами, «…B нем любовь проходит и приходит вновь…». Можно просто заблудиться в прекрасном цветнике его избранниц. Как всегда, «беспечный, влюбчивый», он и сам признавал, что новым идолам несет свои мольбы.
Только что ему «снились милые черты» А. П. Керн, он пережил скоротечный роман с С. Ф. Пушкиной, был увлечен взором синих глаз Е. В. Веляшевой, очарован Е. П. Ушаковой, влюблен в нежный взгляд А. А. Олениной и млел, «сгорая пламенем любви», перед А. Ф. Закревской… В разное время он обожает А. Ризнич, M. Н. Раевскую, безнадежно влюблен в К. А. Собаньскую. Наконец, поражен красотой шестнадцатилетней H. Н. Гончаровой, ставшей его женой. И еще подметили одну особенность в любовных делах Пушкина — ему часто нравились женщины старше его самого. Объясняли это тем, что, мол, у поэта были холодные отношения с матерью и «поэтому ему было естественно полюбить женщину старше себя». В этой связи можно вспомнить Е. П. Бакунину — юношескую привязанность поэта, Е. А. Карамзину — «утаенную любовь», Е. И. Голицыну, в которую он был «смертельно влюблен», наконец, Е. К. Воронцову. Всего в донжуанском списке Пушкина… более ста имен. Есть среди них и имя Ольга. Долгое время не удавалось установить, кто это. Уже в нашем веке выяснили, что так звали Ольгу Михайловну Калашникову (1806 — не ранее 1840) — «крепостную любовь» Пушкина. Она была дочкой управляющего михайловским имением, где поэт и сошелся с ней в пору своей здесь ссылки.
Ольга, дворовая девушка девятнадцати лет, добрая, очень милая, понравилась Пушкину, и он соблазнил ее, «неосторожно обрюхатил», как сам и признался. Пришлось принимать меры и услать ее сначала в Москву, к другу П. А. Вяземскому, с просьбой помочь, а затем и того дальше — в родовое имение Болдино, куда она приехала вместе с отцом, назначенным сюда управляющим и покуда не подозревающим о грехе дочери. Пушкину было совестно, «но тут уж не до совести», писал он Вяземскому и просил позаботиться о будущем ребенке. 1 июля 1826 года у Ольги родился сын Павел (умер в том же году 15 сентября). Однако Ольга не переменила своего отношения к Пушкину — она его любила. Год с лишком тянулась связь барина Пушкина с крестьянкой, и назвать это легким увлечением никак нельзя. Со временем Ольга вышла замуж за мелкопоместного дворянина, чиновника Павла Степановича Ключарева. Он и покрыл ее грех. Но брак не был счастливым, муж пил горькую, дебоширил. Он писал под ее диктовку слезные письма Пушкину в защиту ее отца, проворовавшегося управляющего.
Настал момент, и Пушкин приехал в 1830 году по делам имения в Болдино. Он не мог не встретиться с Ольгой. Конечно, они свиделись. Неизвестно, какова была эта встреча, но можно предположить, что отношения ее с барином были дружескими. Об этом говорят и ее письма к нему — всего три (его ответы не сохранились). В одном из них она писала: «Я имела щастие получить от вас Письмо, за которое чувствительно вас Благодарю что вы не забыли меня Находящуюся в бедном положении ив Горестной жизни…» Как мог, Пушкин старался облегчить ее участь, присылал кое-какие деньги. Когда у нее родился сын Михаил, она в числе заочных восприемников назвала и «титулярного советника Александра Сергеевича Пушкина».
Былое: случаи, курьезы, слухи
В музее по истории почты, который находится около французского города Амбуаза, можно увидеть пару старинных пистолетов. На внутренней стороне крышки ящичка, где они лежат, табличка, сообщающая, что это пистолеты работы оружейного мастера Карла Ульбриха из Дрездена и что это та самая пара дуэльных пистолетов, из которых стрелялись Пушкин и Дантес. (Где находится другая пара, принадлежавшая лично Пушкину, те самые «Лепажа стволы роковые», сегодня неизвестно.) Стволы давно остыли, но дуэль не кончилась, по крайней мере между пушкинистами.
Много лет они спорили о том, была ли во время поединка на Дантесе под сюртуком (он был в нем, а не в мундире) надета кольчуга или что-то вроде панциря, защитившего его от ответной пушкинской пули. Родилась сенсационная версия, сначала в виде слуха, о преднамеренном, обдуманном убийстве, затем она перешла на страницы прессы. Ничего подобного: Дантеса-де спасла обыкновенная пуговица, благодаря ей он отделался легким ранением, заявляли одни. Дело вовсе не в пуговице, а в нательном панцире, настаивали другие.
Среди них писатели В. В. Вересаев, Н. С. Рахилло, литературовед М. И. Яшин, инженер М. 3. Комар, врач, судебный медик В. А. Сафронов. Последний провел даже баллистическую экспертизу, дабы доказать предположение о панцире. Против этой версии выступил пушкинист профессор Б. Мейлах, юрист А. В. Наумов, литературовед И. Л. Андроников и другие. Они справедливо отмечали, что, прежде чем выдвигать сенсационную гипотезу, надо иметь более-менее веские в ее пользу аргументы. Когда же В. А. Сафронову в октябре 1963 года предложено было сделать доклад на кафедре судебной медицины, а затем на конференции, вывод о его гипотезе был однозначным: «каких-либо новых экспертных данных, новых фактов, которые позволили бы перейти к научным доказательствам (криминалистических, судебно- медицинских и т. д.), В. А. Сафронов в своем сообщении не привел».
Позже провели новые эксперименты при помощи современных методов криминалистического исследования, проанализировали огромный документальный материал (более полутора тысяч документов) и архивные судебные дела, благодаря чему пушкинисты в союзе с криминалистами внесли ясность во все детали злосчастного поединка и гибели поэта. Заодно были пересмотрены и другие довольно живучие легенды: об интригах и закулисной роли Николая I, будто заинтересованного в смерти поэта, о Бенкендорфе, якобы направившем своих жандармов в сторону, противоположную месту дуэли, о подмене пистолетов и др.
Современная итальянская исследовательница С. Витале в своей книге «Письма Дантеса, или Пуговица Пушкина» (1997) считает, что никакого заговора против поэта не было. К такому выводу она пришла на основе новых документов, и прежде всего писем Дантеса, хранящихся в парижском семейном
