оказался самурайский меч. Тогда на небольшом пространстве площадки произошло побоище, — остервенелые гоблины кинулись на него, как стая собак на медведя, — и тут же получили мощный отпор.
Владеть мечом Устос явно умел не хуже чем алебардой! Это был какой-то вихрь из сверкающей стали, воплей и суеты мешающих друг другу гоблинов. Устос сек и колол, обрушенные на него удары арматурой наталкивались или на его щит, или парировались мечом, или, не причинив вреда, скользили по доспехам. Удар куском водопроводной трубы был нацелен ему в голову, — но он парировал его, приняв на щит. Взмах меча, — и упала отрубленная кисть руки с зажатой трубой. Пронзительный визг гоблина, сжимающего левой рукой брызжущую кровью культю правой, заложил уши. Справа замахивается арматурой гоблин, — взмах меча наотмашь сносит ему половину лица, арматура звенит, падая под ноги. Удар бейсбольной битой принимает на себя шлем, — и бита соскальзывает, ударяя уже по краю щита, — а короткий укол клинка в живот протыкает гоблина насквозь… Тот пятится назад, пятится — и падает навзничь вниз с площадки.
На площадку лезут все новые, это какая-то жуткая мясорубка, порубленные и поколотые гоблины валятся под ноги. Пронзительные вопли и дикие крики эхом отдаются во дворе. Отступят? Но они как обдолбанные наркотиками, все лезут и лезут на площадку, в перекошенных харях уже нет вообще ничего человеческого, одно звериное желание убивать. К тому же снизу, из-под козырька подъезда, дико орет главарь: «Вперед, вперед, замочите его!!! Бейте!! Бейте!!! Грохну каждого, кто отступит!!!» С ужасом я слышу сквозь мешанину звуков боя музыку… Это во всю мощь динамиков орет гоблиновский магнитофон. Гремит ACDC.
Я хочу помочь Устосу — но понимаю, что буду только мешать. Если бы у меня был мой обрез!.. Опять они кинулись скопом, — и опять отброшены, один спрыгнул вниз, двое упали с козырька; один, визжа, ползет к краю, зажимая перерубленное почти напополам бедро; голубые джинсы быстро напитываются кровью. Джинсы — и самурайский средневековый меч… А они все лезут.
Здоровенный детина обрушивает на голову Устоса удар обрезком арматуры, — тот блокирует мечом, отбивает щитом удар другого нападающего, снова удар справа, — Устос опять подставляет меч — и меч ломается с коротким звоном. От ужаса у меня потемнело в глазах. Но ни мгновения задержки, — Устос делает скользящий шаг к верзиле, отбивает в сторону щитом руку с арматуриной, и обломком меча жестко засаживает тому под подбородок. Тот сгибается, хватаясь за подбородок и шею. Кинувшийся слева гоблин еле успевает пригнуться, когда Устос метнул в него окровавленный обломок меча. Но другой, визжа, сумел вцепиться в щит и рвануть на себя. Устос стряхнул щит с руки, — и гоблин с зажатым в лапах щитом покатился под ноги своим товарищам, мешая им стаей наброситься на того.
Мгновение — и Устос выдернул из-за спины клевец. Взмах, — и лезвие топора входит в лоб согнувшегося детины, держащегося за окровавленный подбородок. Тот валится как подкошенный.
Теперь Устос без щита и без меча, но обеими руками он сжимает клевец, — помесь боевого топора и острия, бывшее мирное изделие какого-то деревенского кузнеца. Устос сносит им еще несколько нападающих, их удары скользят по его доспехам, а клевец кромсает тела не хуже меча.
Замах гоблина молотком остановлен тычком клевца в лицо, — шаг в сторону, — и острие топора входит тому в плечо. В это время на площадке грохает выстрел. Устоса отбрасывает в сторону, он падает на шевелящиеся окровавленные тела гоблинов. Тут же поднимается. Левая рука висит как плеть, но в правой по-прежнему зажат клевец. В прорези шлема исступленным огнем горят глаза.
Еще выстрел — и удар картечи сбрасывает рыцаря в изорванном окровавленном белом плаще с крыши…
Снизу раздается вой и рычание, в которых нет ничего человеческого. Все уже неважно. Абсолютно все уже не важно! Я перепрыгиваю через подоконник, сжимая в руках устосову шипастую палицу. Но главаря гоблинов с обрезом на площадке уже нет. На площадке, усеянной гоблиновскими железками, густо залитой кровью, валяются только несколько гоблинов. Четверо. Двое без признаков жизни. Верзила с разрубленным лбом. Еще один, ничком. Один, поджимая залитую кровью руку, пытается слезть с площадки. Он свесился ногами вниз, и пытается нащупать опору. Еще один надрывно стонет и старается подняться.
Я подскакиваю к слезающему гоблину и помогаю ему спуститься, — наотмашь бью его носком в лицо. Он исчезает внизу. Подскакиваю к другому, — и что есть силы бью ему в голову палицей. От удара под палицей отчетливо и противно хрустит. Он молча валится.
Падаю на живот, не обращая внимания на кровь и грязь, смотрю вниз.
Стая рвет Устоса.
Как изломанная грязно-белая кукла он валяется на тротуаре, а вокруг, мешая друг другу, рыча и визжа, захлебываясь матерщиной, толпятся гоблины, раненые и невредимые; проталкиваются, стараясь пнуть, ткнуть, ударить Устоса. Мешая друг другу, они топчут его, воя от злости. А над всем этим гремит АС DC… Еще несколько тел, неподвижных и шевелящихся, разбросаны вокруг на асфальте, — это те, кого Устос в бою сбросил с крыши подъезда.
Устос мертв, это было ясно.
Но для меня почему-то было предельно важно, важнее собственной жизни, — не дать этой стае рвать убитого рыцаря.
Это было совершенно, предельно ясно, — что я ДОЛЖЕН сделать. Я не думал, что я защищаю свой дом, или что защищаю маму, или этих трусливых свиней, попрятавшихся за железными дверями, трясущихся, ждущих что их зарежут не в первую очередь… Я просто должен был это сделать.
Сжав в побелевших руках шипастую палицу, я приготовился изо всех сил прыгнуть в эту свалку, в кучу гоблинов, толпящихся над Устосом. Мозг, вне сознания, четко рассчитал, что одного я сумею сбить в прыжке ногами, и, наверное, даже покалечить. Если я постараюсь одновременно приложить шипастой палицей в затылок второму, — то это будет уже двое. Главное — точно попасть. И не упасть на тело Устоса. Я отступил и напряг толчковую ногу, готовясь к прыжку…
В это время во дворе гулко, хлестко щелкнули выстрелы.
Я удержался от прыжка в последний миг.
От въезда во двор бежали батя с Толиком. В руках у них были пистолеты.
Победа.
Это сладкое слово «победа!» Или «спасение»? Но что-то никакой радости. Одна усталость, в голове клубятся обрывки мыслей. Должна же быть радость, нет? Ведь я минуту назад собирался последовать вслед за Устосом.
Ублюдки, топтавшие его, побежали врассыпную. Но многие ранены. Они отстают, а некоторые вообще лежат на тротуаре, там, где упали с козырька. Они стонут и вопят о помощи. Но всем не до них. Гоблины, те, что на ногах, побросав свои железки, удирают. Они глухи к крикам раненых.
Батя и Толик бегут к подъезду. Приостановившись, Толик дважды стреляет. Тут же, встав на колено и тщательно прицелившись, стреляет батя. Двое удирающих валятся на асфальт. Остальных уже не догнать. Лишь один раненый, приволакивая ногу и скуля от ужаса, пытается скрыться за углом. Толик уже добежал до тела Устоса. Он остановился, и, взведя курок, прицелившись, стреляет. Промах. Но гоблин от страха падает. Тут же пытается встать, — но Толик стреляет вновь. Теперь не убежит.
Все. Все, кто мог убежать — убежали.
Толик подбирает с асфальта окровавленный клевец и наотмашь сносит им стоящий на асфальте магнитофон. Тот, кувыркаясь, катится по тротуару, рассыпая осколки. Проклятая «Металлика» замолкает.
— Сережа! Сергей! Ты цел?? — это кричит подбежавший к подъезду батя, в руке у него парабеллум. Он смотрит на меня снизу, я по-прежнему стою на краю козырька.
— Да. Да. Цел.
Отбросив палицу, неловко начинаю спускаться по нагроможденным гоблинами скамейкам. Неудобно, скамейки скользкие от крови, батя снизу помогает мне. Вижу в распахнутом окне ошалелое лицо мамы. Она тут же исчезает. В окнах торчат головы соседей. Черт бы их побрал…
Батя шарит по мне глазами, снова:
