Алексей одним духом взбежал на верх обрыва, от солнца приложил руку ко лбу, другую — к сердцу, чтобы не выскочило. Вгляделся: у самого горизонта точка маленькая, то и дело её волны заслоняют. Только поморским глазам такая, кроха видна. А куда она двигается — к ним или от них, — этого и им было не разобрать.
— Дыму! — проговорил Алексей, задыхаясь. Но Ванюшка уже вытащил из-под камня пучок сухих лучинок, что запасены для такого случая.
— Дыму! — повторил Алексей. А сам не шевелился, не сводил глаз с точки у горизонта, точно старался, удержать её взглядом, притянуть к берегу, может быть, последнюю надежду на жизнь, на свободу. Но не выдержал. — Торопись! —крикнул он отчаянно и сам кинулся к куче плавника, над которой уже хлопотал Ванюшка. Изо всех сил стал бить огнивом по кремню, искры сыпались дождём, но дерево, видно, всё же отсырело, разгоралось трудно. Наконец, высокий столб дымного пламени поднялся в неподвижный воздух.
Галька на берегу захрустела под чьими-то быстрыми шагами. Степан! Он дым издалека приметил, взбежал на обрыв, даже пошатнулся. Алексей молча указал ему на точку в океане. Говорить было трудно. Три пары глаз, казалось, только и жили на неподвижных лицах.
В тишине послышался вздох: это вздохнули все трое разом, глубоко, как один.
— Сюда правят! — промолвил кормщик тихо, почти шёпотом.
— Сюда! — повторили Ванюшка и Степан и опять замерли.
Алексей первый очнулся.
— Дыму больше! — крикнул он и кинулся вниз, на отмель, к куче принесённого морем плавника.
В другое время они не решились бы так нерасчётливо тратить драгоценное топливо. Но теперь об этом не было и мысли. Столб дыма поднимался выше, становился гуще, к костру уже трудно было близко подойти. А они, задыхаясь и спеша, тащили на вершину обрыва всё новые куски дерева и шестами толкали их в бушующий огонь.
— Сюда правят! — снова и снова повторял кто-нибудь, и остальные, в увлечении, откликались:
— Сюда!
Других слов не искали: это были самые важные, самые нужные.
А крохотное пятнышко и впрямь росло на глазах и скоро перестало быть пятнышком. Карбас! Он шёл в безветрии, на вёслах, прямо-прямо к острову, на столб дыма, на стоящих около него людей.
На карбасе незнакомый остров уже приметили и решили посмотреть на него, хотя сильно торопились домой, в Архангельск. А тут и дым на человечью беду указал.
— Не наши ли поморы там горе злосчастное встретили, — говорили они и гребли усердно. Но про Алексея Химкова и мысли не было: седьмой год пошёл, как карбас его домой не возвратился.
Подошли к берегу и вовсе удивились: бегут к карбасу трое, волосами заросли, по-чудному в оленьи шкуры наряжены. И кричат, словно бы по-русски, а разобрать трудно: от слёз ничего толком вымолвить не могут и плачут, как малые дети.
— Алексей я, Химков, — выговорил, наконец, сквозь слёзы кормщик. — Алексей. И сын мой Ванюшка. И Степан. А Фёдора Веригина похоронили мы, не стерпел тяжких трудов наших, бедная душа.
Корабельщики высыпали на берег, но толпились молча; вздыхали, переглядывались, словно ждали чего-то.
— Так, так, — проговорил наконец, видно, самый старый из них, высокий седой помор. Подойдя к Алексею, он вдруг крепко ухватил его за плечо. — Крестись! — приказал строго. — Ну…
Изумлённый, Алексей перекрестился,
— Добро! — весело проговорил старик. — Добро! — повторил он, обнял Алексея, крепко хлопнул его по спине и опять отстранился. — Вижу я, взаправду вы люди живые, не оборотни. Зато и спробовал я тебя крестом, старый ты мой друг, Алексеюшка. Не серчай на меня. Который десяток лет в море хожу, а такого чуда не видывал. Жену твою давно вдовой почитаем.
Алексей и сам засмеялся и обнял старого помора, да так, что тот только охнул.
— Признал и я тебя, Никита, браток. И сердца на тебя не держу. Может, на Груманте и сам бы тебя не признал. — Алексей помолчал, ладонью стыдливо вытер глаза. — По правде, сам я надежды уж вовсе решился, — договорил он. — Только молодым про то говорить не смел. Пока у человека надежда в душе живёт, он и сам жив. Пропала надежда — и человек пропал. Потому я сам без надежды мучился, а им надежду сберегал.
Тут корабельщики словно оживились, подбежали и обступили зимовщиков. Видно, и им дедова проверке пришлась по душе, рассеяла сомнения. Знали они и хорошо помнили Алексея и Степана. А всё же, чтобы люди на голом камне шесть лет живы остались — такого на их памяти не бывало. Вот Ванюшку никто признать не мог. И не диво: ушёл он в море зуйком, а видят — на берегу стоит парень с отца ростом и в плечах пошире.
Ванюшка молча смотрел, как обнимались с отцом, со Степаном все ему знакомые. «Мать-то вдовьим платком покрылась», — отдалось в его душе. И вдруг сердце так защемило, как ещё не бывало даже когда плакал ночью в избушке в первые годы.
— Тять, — шепнул он тихо отцу, как только улучи, минутку, — может, сразу уплывём?
Дед Никита услыхал, к нему повернулся.
— Куда, молодец, собрался?
— Домой, — ещё тише выговорил Ванюшка и потупился, как маленький.
Такая тоска у парня в голосе послышалась, что дед Никита понял, с лаской на него из-под серых бровей поглядел. Но ответить не поспел, отец вступился:
— Негоже так будет, — степенно проговорил он и, обернувшись к корабельщикам, в пояс поклонился, сказал: — Дорогие гости, к нам в наше зимовье пожалуйте. Нашего хлеба-соли отведайте. А там сами рассудите, как нам быть.
Корабельщики переглянулись, враз посмотрели на старшего. Тот помедлил, опасливо посмотрел на небо, на море… Ненадёжна осенняя погода, не пришлось бы самим зимовать на Груманте.
— Олениной свежей вдосталь угостим, — договорил Алексей. И это решило дело: соскучились корабельщики по горячему вареву, давно свежего мяса не пробовали.
Вдоволь угостили их зимовщики, на мягких звериных шкурах спать уложили. Сами на радостях и виду не подали, что не только Ванюшке тоска к сердцу подкатывала. Шесть лет жили, терпели, а теперь оно словно разорваться готово. Последняя ночь показалась им годом.
Наутро погода была хорошая, и начали зимовщики свои запасы на карбас таскать: шкуры медвежьи да оленьи, да песцов «без числа». Корабельщики только головой покачали: — Сколь добра нажили тут, не счесть!
— Хоть всё заберите, добрые люди, — предложил Алексей. — Видит бог, ничего не пожалею.
Но старик Никита сурово посмотрел на него.
— Не дело говоришь, — строго сказал он. — Вспомни, в море мы. А море того не любит, кто чужой бедой богатеет.
Тем временем карбас приготовили к отплытию. Алексей подозвал Степана и Ванюшку.
— Поклонимся здешней земле, — сказал он. — Шесть лет кормила она нас и от бед сохраняла. Земно кланяемся тебе, мать-земля. — И зимовщики опустились на колени.
Молча, без шапок, стояли около них поморы, не один, отвернувшись, провёл но глазам загрубелой ладонью…
За горой испуганно и любопытно показалась и скрылась рогатая голова.
— Попрощаться, стало быть, пришли, — тихо сказал Алексей. — Что ж? Прощайте и вы, олешки. Брали мы с вас и мясо и шкуры, сколько для жизни требовалось. А лишнего не обижали. Прощайте!
Раздалась сдержанная команда — карбас медленно двинулся в путь.
Вот уж туманная дымка заслонила суровые скалы. Ванюшка закрыл лицо руками. Алексей и Степан стояли молча, не отводя от острова глаз. Лёгкий ветер колыхнул, наполнил ровдужный парус. Карбас пошёл быстрее.
Послесловие
По заснеженной дороге медленно двигался обоз. Сани увязаны для дальнего пути, кладь
