слуга, осторожно поднимаясь с колен. — У самых ворот её встретит пилигрим — изнурённый, просящий приюта. Она добра, господин, — нерешительно прибавил он и покосился на кинжал, ещё дрожавший в стене, — и она любопытна, как все женщины, она впустит пилигрима в замок и будет слушать его рассказы о святой земле, — пилигрим много видел и сумеет её позабавить. Ручаюсь, что, накормив, она оставит его отдохнуть после трудного пути. Пилигрим же ночью найдёт способ отворить ворота и спустить мост. — Бруно выдержал искусную паузу, внимательно изучая лицо господина, и прибавил, понизив голос: — Пилигримом буду я, господин.
Большинство лиц хорошеет от улыбки, некоторые от улыбки не меняются, но трудно было бы найти лицо, которое улыбка делала таким безобразным, как и без того страшное лицо Гью Гисбурна. Его маленькие глаза совсем почти скрылись под нависшими веками и заблестели оттуда, как раскалённые уголья, узкогубый рот скривился на сторону, открывая торчащие вперёд широкие жёлтые зубы, а хриплое рычание, которое он издал, не показалось бы смехом и дикому зверю. Сам будущий пилигрим оробел и отшатнулся. Но уже в следующее мгновение дикая радость сбежала с лица господина и оно приняло своё обычное злобно-угрюмое выражение.
— Иди и делай, — коротко бросил он и головой указал на дверь.
Вечером в людской Бруно делился с приятелем-слугой:
— Ты знаешь, я не боюсь ни бога, ни чёрта, Боб, но когда господин смеётся, у меня гнутся колени. Смилуйся, божья матерь, над теми, кто вызовет его смех!
В эту ночь случайные прохожие со страхом оглядывались на огонь, горевший в угловой башне замка.
— Старый коршун опять не спит, — шёпотом говорили они. — Смилуйся, божья матерь, над теми, кто помешал ему спать!
Торопясь уйти от проклятого места, они не могли видеть, как сэр Гью всю ночь метался по комнате. Он размахивал руками, то бормоча что-то про себя, то выкрикивая дикие проклятия. Чёрная тень с лошадиным хвостом прыгала по стенам, загибаясь на низкий сводчатый потолок, а пламя небольшого серебряного светильника то разгоралось, то грозило потухнуть от резких взмахов его руки, сжимавшей старинный двуручный меч. Бруно тоже всю ночь промаялся.
Много раз мысленно раскаивался он в своей выдумке, которая, ещё не погубив доброй Элеоноры, грозила погубить его самого.
Глава IX
— Это, милостивая госпожа, кусочек древа от животворящего креста господня. С великой опасностью удалось мне спасти его от поругания неверными. А это — зуб святого Христофора, известно — его рост был как два дуба, поставленные один на другой. Восемь сарацинов положил я этой вот рукой, чтобы отбить у них святыню… А вот это неоценённое сокровище — волос пресвятой богородицы. Его дал мне благочестивый старец. Тридцать лет жил он в пустыне в посте и молитве и за всё это время не стриг волос и ногтей и не умывался, дабы видом своего тела не соблазниться. Чресла его были перепоясаны длинной его бородой и вид звереподобен, но столь велика была его святость, что ангелы божии спускались и беседовали с ним. Пять лет провёл я со святым отшельником в одной пещере. Он умер на моих руках, прославляя имя господне, и блестящий свет исходил от его тела, подобный лунному сиянию. Руками выкопал я ему могилу, похоронил его и покинул это место, ибо оно теперь свято и не подобает грешному человеку обитать в нём.
Рассказ прервался, в наступившем молчании хитрые глаза пилигрима быстро обежали группу слушателей и остановились на госпоже Элеоноре. Синее бархатное платье её широкими складками ниспадало на пол, сливаясь с синей обивкой резного дубового кресла, золотистые волосы выбивались из- под жемчужной повязки, шею облегал белый шитый воротничок. Опираясь на ручки кресла, она слегка наклонилась вперёд, находясь во власти услышанного. Встретившись с открытым доверчивым взглядом больших синих глаз, святой скиталец вдруг потупился и лёгкая краска показалась на его смуглых щеках.
Большая зала нижнего этажа замка была полна народу и хотя ужин уже кончился, слуги против обыкновения не покидали его — рассказы пилигрима захватили всех от мала до велика. Грамотных людей во всей средневековой Англии было очень немного, почти исключительно — среди монахов и высшего духовенства. А деревенские священники часто наизусть бормотали свои латинские молитвы, не понимая их смысла, и уж конечно не могли служить источником просвещения для своей паствы. Разумеется, газет, журналов и учебников тогда не существовало, как, впрочем, и самих этих слов в английском языке. Любознательные люди в замках и деревнях, знатные и простые, с радостью встречали странников, возвращавшихся из чужих земель, и слушали их рассказы об удивительных приключениях и о жизни в заморских странах. Правду от вымысла в таких рассказах было не отличить, да к этому и не стремились, чем страшнее и удивительнее — тем больше хотелось верить. И сейчас в большой замковой зале слушали и верили все — от гордой госпожи Беатрисы до последнего слуги. Роберт сидел на бархатной подушке у ног матери, охватив колени руками. Щёки его пылали, глаза горели, он весь был под впечатлением рассказа.
— Расскажи нам про битву с восемью сарацинами, — воскликнул он, — и про все битвы, в каких ты участвовал. И на что похожи сарацины, и какие есть звери на их земле.
Но госпожа Элеонора положила руку на его плечо.
— Уже поздно, Роберт, — мягко сказала она, — и святой пилигрим устал. Дадим ему отдохнуть, а завтра он расскажет нам всё, что ты хочешь узнать. Уильфрида, позаботься о том, чтобы наш гость ни в чём не терпел недостатка, — с этим она встала и ласково кивнула страннику и всем присутствующим.
— Пусть будет так, милостивая госпожа, — отвечал он. — Только ночные часы нужны бедному пилигриму не для сна и отдыха, но для молитвы и благочестивых размышлений. — И с этими словами он медленно и важно направился к двери.
Выражение лицемерного благочестия не сбежало ещё с его лица, когда за дверями кто-то вдруг крепко ударил святого человека по плечу. Перед ним стоял старший конюх сэра Уильяма, широкоплечий и румяный.
— Пока Уильфрида приготовит тебе место для благочестивых уединённых размышлений, не хочешь ли поразмыслить с нами кой о чём на кухне, досточтенный отче? — проговорил он. — У повара Стефана по такому случаю наверняка найдётся бочонок крепкого эля.
— Духовный долг мой — не отказывать никому, кто ищет моей беседы, — скромно ответил пилигрим, опуская глаза.
— Да уж лучше не надо! — весёлый конюх вторично хлопнул нового приятеля по плечу.
Через минуту на кухне, освещённой ярким пламенем громадного очага, разгорелась беседа, менее благочестивая, но гораздо более оживлённая, чем в замковой столовой. Пилигрим и правда был искусным рассказчиком и много повидал на своём веку. Слушатели его то умилялись, то помирали со смеху, хватаясь за бока. Быстрота, с которой гость опустошал поставленную перед ним кружку эля, приводила конюха в неменьшее восхищение. То и дело заглядывая в неё, он шутовски кричал:
— Опять пустая! Клянусь святым Дунстаном, у неё дырка на дне! — и спешно подливал из ближайшей кружки, чтобы не терять время на путешествие к бочонку.
— Помнится, во время бури у берегов египетских, — лукаво промолвил пилигрим, вновь поднося к губам пенящуюся кружку, — переполнилось наше утлое судёнышко водой, а отчерпывать её было нечем. Три дня пили мы её, смиренные странники, пока не осушили судно, и тем спаслись. Но морская вода растянула наши грешные утробы и с тех пор они вмещают в себе меру, коей было куплено наше спасение.
Громкий хохот благодарных слушателей заставил заколыхаться пламя очага.
— Умру, — покатывался со смеху толстый конюх, — лучше не надо! Ой, Стефан, слыхал ли ты что- нибудь подобное?
— Никогда и нигде, — отвечал ещё более толстый повар, утирая рукавом плачущие от смеха глаза. — да замолчи ты, Христа ради, святой отче, дай передохнуть. Вот кабы ты такое рассказал госпоже
