индивидуальности, они хранили молчание, они ничего не могли рассказать о своих хозяевах.
— Меня зовут Лидия Васильевна, — сказала Костина, — или просто Лида — так мне привычнее. Как-то на работе зовут меня к телефону: «Лидия Васильевна!» А я по сторонам оглядываюсь: кого, мол, это? На работе я для всех Лида. Иногда даже смешно становится: «Борька, Танька...», а этому Борьке или Таньке уже за сорок... Ой, простите, я что-то разболталась, это нервное... Я вас слушаю. Да что же мы стоим! Садитесь, пожалуйста.
— Лидия Васильевна, — начал Заречный, — я понимаю, вы сейчас взволнованы, вас сейчас занимает только одна мысль: где ваш муж, что с ним. Честно говоря, нас этот вопрос тоже занимает, и даже очень. Так что давайте попробуем помочь друг другу.
— Я готова, — отозвалась Лидия Васильевна. — Все, что от меня зависит...
— Скажите: как часто ваш муж встречался с Антоневичем? И вообще — какую, по-вашему, роль играл этот человек в жизни вашего мужа?
— Значит, вы считаете... это все-таки из-за него? Из-за Валеры?
— А вы считаете по-другому?
— Не-ет... Вы правы, конечно, я тоже так думаю. Витя после того, как узнал об аресте Антоневича, стал сам не свой. Но почему? Почему? Ну я понимаю: школьный приятель, переживает за него... Но не до такой же степени! У них же — я вам это точно могу сказать — никогда особой близости и не было. Ну заходил к нам Антоневич, верно. Но и заходил-то не так уж часто — бывало, по месяцам его не видели...
— А вы не допускаете, что ваш муж мог встречаться с ним где-либо в другом месте, не ставя вас об этом в известность? Что у него могли быть какие-то причины, заставлявшие его скрывать от вас свои отношения с Антоневичем?
— Нет. Не думаю. Вряд ли. Он не имел обыкновения что-либо скрывать от меня. Просто не умел. Так же, как и я от него.
— Ну хорошо. А вы не припомните, не передавал ли Антоневич вашему мужу на хранение каких-либо бумаг?
— Бумаг?
— Да. Ну, допустим, портфеля с бумагами? Или папки? Не приносил?
— Ах да. Помню, помню. Очень даже хорошо помню. Однажды — это было зимой — Валерий пришел к нам очень поздно, мы уже спать ложились. Меня, помню, даже рассердил тогда этот поздний его приход. Мне на другой день на работу чуть свет подниматься, а тут он заявился. Но раз уж пришел — не выгонишь, правда? Тем более что в тот вечер он был чем-то очень взволнован, взбудоражен. В ответ на наши расспросы сказал, что опять поссорился с женой, с Зоей. Нас это не удивило: они часто ссорились. Да и правильно вы говорите, у него в тот вечер был с собой портфель, старый портфель, набитый какими-то бумагами. Он спросил Витю, нельзя ли на время оставить этот портфель у нас...
— Вам не показалась эта просьба странной? Он объяснил ее чем-нибудь?
— Да. Он сказал что-то в том роде, что, мол, давно пробует свои силы в литературе, пытается писать, а Зоя весьма скептически относится к этим его литературным занятиям. И потому, мол, ему бы не хотелось, чтобы она прочла то, что он написал...
— И вам показалось убедительным такое объяснение?
— Да, вполне. Хотя...
— Что — хотя?
Лидия Васильевна пожала плечами:
— Не знаю... Но, понимаете, когда человек является вот так, на ночь глядя, весь встревоженный, чем- то обеспокоенный... Во всяком случае, теперь могу признаться, мне это не понравилось. Мне взгляд его не понравился, глаза. Но он ведь не со мной разговаривал, а с Витей. А Витя — он, знаете, человек мягкий, бесхарактерный... — Она быстро взглянула на Заречного, словно сожалея, что у нее вырвалось вдруг это слово. — То есть, может быть, не бесхарактерный, а безотказный — это точнее будет. Его уговорить ничего не стоит...
«Безотказный», — повторил про себя Заречный. Второй раз за сегодняшний день слышал он это определение применительно к Костину. Мысленно он как бы подчеркнул, словно бы обвел красным фломастером это слово. А вслух спросил:
— Ваш муж знал, что было в портфеле?
— Нет.
— И ни у него, ни у вас не возникло желания поинтересоваться, что там?
— Нет. В этом смысле мой Витя — человек строгих правил. Он считает, что проявлять любопытство к чужим письмам или рукописям, если тебя об этом не просили, по меньшей мере непорядочно. Да, честно говоря, мы скоро и забыли про этот портфель. Засунули его на антресоли — видели у нас антресоли в передней? — и забыли.
— Ну а потом?
— Потом? Это было уже совсем недавно, примерно месяц назад. Антоневич пришел и забрал свой портфель. Меня в тот момент дома не было, я в магазин уходила, а вернулась, мне Витя и говорит: забегал Антоневич, взял свое имущество. Я еще удивилась: чего это он так скоропалительно? Обычно он уж если заходил, то обязательно любил посидеть, порассуждать с Виктором на разные темы. А тут кофе даже не выпил, помчался...
Заречный слушал Лидию Васильевну внимательно, стараясь ничего не упустить. Он хорошо знал, что именно такие подробности, частности, вроде бы и не очень значительные, нередко оказываются весьма существенными для следствия. Именно они, эти частности, постепенно накапливаясь, вступая во взаимосвязь друг с другом, в один прекрасный момент вдруг обретают особый смысл и значимость, как в детской игре, когда из отдельных вроде бы бесформенных деталек, разноцветных и разнокалиберных, складывается, вырисовывается некая цельная, законченная картина. И все детальки, фрагменты этой мозаики, которые еще недавно могли показаться ненужными, лишними, даже мешающими достижению цели, занимают каждая свое место, выполняют каждая свою роль.
— А через несколько дней позвонил Григорий Иванович, отец Валерия, и сказал, что Валерий арестован. Это для нас с Витей было как гром с ясного неба. Хотя... опять же... когда теперь, что называется, задним числом, я начинаю все прокручивать заново, мне кажется, кое о чем уже тогда можно было догадаться. Эта его торопливость, встревоженность, нервозность... Да, я забыла сказать: когда он с портфелем своим приходил, в тот вечер он еще попросил Витю выписать ему рецепт на снотворное, жаловался, что спит плохо, бессонница, говорил, замучила. Витя еще пошутил тогда что-то по поводу его бессонницы, но снотворное выписал...
Лидия Васильевна вдруг оборвала себя на полуслове, замерла, прислушиваясь, бледность начала проступать на ее лице. И в наступившей тишине Заречный тоже ясно услышал звук ключа, поворачивающегося во входной двери.
— Это он! — сказала Лидия Васильевна, в волнении сжимая руки. — Слава богу, вернулся!
— Нет, вы только подумайте, Юрий Петрович, — не без изрядной доли возмущения говорил Заречный, сидя на другой день в кабинете Серебрякова, — вы только представьте себе: взрослый человек, мужчина, глава семьи, врач — и вдруг такой детский лепет! Хуже ребенка, честное слово! Поверите, он даже толком сам себе объяснить не мог, отчего скрылся из дома, не вышел на работу. «Так... боялся...» И все. Мы тут ломаем голову, строим всякие версии, а оказывается — «боялся»! И весь сказ. Чуть ли не под два метра ростом, а как школьник, как самый настоящий школьник, который, видите ли, боится идти домой оттого, что в дневнике у него красуется двойка!
— Ну и все же, где он был эти двое суток? — спросил Серебряков. — А?
— Проще простого. У приятеля на даче. Испугался повестки, навоображал бог знает что и отсиживался у приятеля. При этом, говорит, понимал всю глупость своего поведения, казнил себя за малодушие и бесхарактерность.
Серебряков кивнул. Конечно, эту версию еще следовало проверить, но скорее всего, Костин говорил правду — все так и было. Ему, Серебрякову, уже не раз приходилось сталкиваться с подобным проявлением инфантильности, граничащей с безответственностью.
— Я же говорю: хуже пятиклассника! — продолжал возмущаться Заречный. — И откуда такие люди
