...В просмотровом зале было душно, вентилятор не работал; Лида осторожно разглядывала лицо мужа — похудел. Он весело говорил с Уховым и Карловым, шутил с монтажницей Машей, сетовал на сумасшествие погоды — совершенно нет лета, сплошные дожди; рассказал смешной анекдот, попросил разрешения снять пиджак и заключил:
— Если не возражаете — начнем, а?
Над сценарием фильма о чекистах он просидел — в самом еще начале работы — чуть не две недели; страницы были испещрены пометками; когда Ухов увидал это.
то застонал даже:
— Константин Иванович, но ведь сценарий утвержден!
— Тогда зачем я вам?
— Как зачем?! Вы должны просмотреть его по линии достоверности, с профессиональной точки зрения.
— Я этим и занимался. Но коли автор пишет «озадачьте себя вопросом», то как же мне не обратить ваше внимание на такой ляп?
— Это не ляп. Это распространенное выражение, оно бытует у нас.
— И плохо. Бархударов трактует слово «озадачить» как «поставить в тупик». А я не хочу, чтобы чекист говорил на плохом русском языке.
— Неужели «поставить в тупик»? — удивился Ухов. — Черт, спасибо, это надо перелопатить.
— Перелопатить, — повторил, усмехнувшись, Константинов. — Пойдем дальше. Главное соображение: в сценарии много вранья. Причем автор исходит из самых лучших побуждений, он хочет утеплить образы чекистов. И снова появляется жена, которая ждет мужа ночами, и снова молодой капитан влюбляется в певицу из ресторана, которая связана с фарцовщиками, и снова генерал знает все наперед о противнике... Правду надо писать, а коли она автору неведома, стоит посидеть с нами, поговорить — мы с радостью поможем. И вот еще что: у вас шпионов пачками ловят, а ведь это неправда. Шпион — редкость в наши дни; серьезный шпион — это сложнейшая в н е ш н е п о л и т и ч е с к а я акция противника. Завербовать советского человека в наши дни — задача невероятно сложная: самая суть нашего общества противоречит этому. Человек, который бы добровольно или даже под давлением отказался от того, что ему дает наша жизнь, — это аномалия.
Ухов ломал руки, клялся, что менять в сценарии ничего больше нельзя, вещь отлилась, конструкцию ломать невозможно.
— Я ведь ни на чем не настаиваю, — заметил Константинов. — Я говорю вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить другого консультанта.
(В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом», особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и в конце концов соображения Константинова принял.
Первый ролик был видовым: актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега — красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
— Хочу посмотреть, как он движется, — пояснил Ухов, — это очень важно — пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, — машинально подумал Константинов. — Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это неумно: человек, который постоянно опасается чего- то, — уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в „сумму признаков“».
— А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, — шепнул Ухов.
— Отчего? — удивился Константинов.
— Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
— Что за чушь?! Актер — лицедей; чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
— Ах, если бы вы были членом художественного совета, — сказал режиссер Евгений Карлов, — нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино — это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа — диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, — выйдет лента; нет — ничего не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность: он с первого же кадра играл страх и ненависть.
— Такого и ловить-то неинтересно, — заметил Константинов, — его за версту видно.
— Что же, идти на героизацию врага? — удивился Ухов. — Мне это зарубят.
— Кто? — спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. — Кто будет рубить?
— Боюсь, что ваш муж — первым.
— Ерунда, — поморщился Константинов. — Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник — прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
— Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
— Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя — за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов — напряженно, ожидающе, Лида — ласково, с грустью.
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
— Ну, а теперь давайте начистоту.
— Вправду хотите начистоту? — спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
— Совсем — не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
— Мне не очень все это понравилось, — сказал Константинов. — Не сердитесь, пожалуйста.
— У вас есть любимое слово, Константин Иванович, — «мотивировка». Ваша мотивировка?
— Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста — это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было н е в о з м о ж н о просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
