Хамида.
— Вчера двоих приняли, — пояснил тот. — Кузнеца Гафара и Амира Нуллу. Скоро и твой черед настанет.
— Мне еще рано, — смутился Гасан. — Не заслужил.
— Это тебе так кажется, — улыбнулся Хамид.
— Вот покончим с душманами, тогда и попытаюсь, — сказал Гасан.
— Да, душманы… — Хамид враз посерьезнел. — В кишлаке только и говорят о Башире, мол, вот-вот нападет. Махмуд сегодня вновь перед людьми выступал. Умеет же человек слово произнести. Не хитрил, не успокаивал. Правду в глаза резал. Пять раз нападали на кишлак душманы и столько же раз получали отпор. А потому, что все вместе держались. Отобьем и в шестой, если все как один будем. Так сказал Бари.
— Так что же все-таки решили с обороной кишлака? — спросил Гасан, удивляясь непривычной разговорчивости Хамида.
— Усилим дежурство на окраинах, с теми, кому выдали оружие, — пояснил Хамид. — Тебе поручаю контролировать дежурство на северной окраине.
— А остальные?
— Я с Махмудом да еще Сайд.
— Сайд… — поморщился Гасан. — Он может контролировать. И еще давать указания дехканам. На большее не способен. Когда автобус в кишлак ворвался, кто на въезде дежурство нес? Сайд! Почему же пропустил его? Почему не проверил, кто едет? Почему не поднял тревоги, не сделал все возможное, чтоб в кишлак не ворвалась беда?
— Он делал, — возразил Хамид. — Он стрелял. Зря наговариваешь.
— Стрелял? И это вы слышали от самого Сайда, разумеется? Нашли кого спрашивать. Он вам много еще наговорить может. И о том, как, рискуя собой, чуть не лег под колеса автобуса с бандитами, как смело вел огонь по ним. Я сразу после того случая смотрел автомат Сайда. Огнем от него и не пахло.
— Ты это брось, — нахмурился Хамид. — Такими словами не шутят. Знай, о ком говоришь, — о боевом, проверенном товарище.
— Лично я его не проверял. Не товарищ он мне вовсе. И вообще, не нравится мне этот Сайд. Не лежит у меня к нему душа. Скользкий он, угодливый до тошноты.
— Сайда я знаю еще по Баглану, — поднявшись из-за стола, отчеканил Хамид. — Он там себя неплохо зарекомендовал. Лично я ему верю. И давай больше к этому не возвращаться.
— Я своего мнения так быстро не привык менять, — пожав плечами, ответил Гасан. — Сказал то, что думал, что меня беспокоило.
— Ну и характер, — укоризненно покачал головой Хамид. И вдруг, словно вспомнив что-то важное, оживился, хитровато посмотрел на Гасана. — Слушай, оставим этот разговор. Познакомлю тебя сейчас с интересным человеком. — И торопливо пошел к двери. — Мирза, — крикнул дежурному. — Приведи ночного гостя.
Гасан, еще не успокоившись после недавней беседы, даже не посмотрел на дверь. Ему было не до знакомств, пусть даже и с интересным человеком.
Дверь отворилась, и в комнату вошел невысокого роста, плотного сложения афганец в коричневом армейском френче. Скользнув по Гасану равнодушным взглядом, выжидающе посмотрел на Хамида. Молча присел на предложенный стул.
— Знакомься, Гасан, — сказал Хамид. — Перед тобой бывший дуканщик Ахмед.
Гасан недоуменно уставился на Хамида, мол, нашел время для шуток.
— Да, именно Ахмед. Тот самый, — утвердительно кивнул Хамид.
Гасан недоверчиво окинул взглядом сидевшего в двух шагах от него человека.
— Ахмед?! — протянул, все еще не понимая происходящего, не веря в увиденное и медленно поднимаясь, готовый броситься на бандита.
— Гасан! — укоризненно произнес Хамид. — Я ведь тебя просил. Ахмед сегодня ночью сам пришел к нам, добровольно…
Прикрыв глаза, Ахмед слушал удивленный голос молодого царандоевца. Он знал, что пройдет секунда-другая и в нем появятся возмущенные оттенки, а на лице, ставшем багровым, гневом и ненавистью вспыхнут глаза. Ахмед понимал, что именно так все и произойдет. Это не волновало его, не тревожило. Он был готов ко всему. Последние сутки ему пришлось столько переволноваться, передумать, что теперь он ко всему безразличен. Пожалуй, за все свои сорок лет он столько не думал, как в минувшую ночь. Думал о своей жизни: прошлой, настоящей и будущей. Разной виделась она ему. Но больше всего волновала будущая жизнь. Размышляя о ней, Ахмед не раскаивался в своих убеждениях. Да и не было у него других убеждений. «О, аллах, клянусь, что я не хотел ничего плохого, направляя свои стопы к этим неверным. Я не отказываюсь от святой веры, просто я устал, — прошептал Ахмед, словно сквозь сон слыша возбужденные голоса царандоевцев. — Устал от постоянного ожидания опасности, от людской злобы, крови…»
Ему вновь вспомнилась минувшая ночь. Самая тяжелая в его жизни. Не дождавшись Кадыра, он уже был готов покинуть кишлак. В последние минуты перед уходом Абдулла вдруг спохватился, стал упаковывать валявшийся в углу ветхий тюфяк. Заметив насмешливый взгляд Бурхана, зло бросил:
— Посмотрим, как ты посмеешься там, в горах. Лето не вечно, осень коротка, а зима всегда долгая. И не так просто ее пережить среди скал, где не всегда и костер можно развести. Так что любое тряпье пригодится…
Ахмеда будто кольнуло от этих слов. Он пристально посмотрел на Абдуллу, затем перевел взгляд на перетянутый кожаным жгутиком тюфяк. «А ведь Абдулла прав, — подумалось невольно ему. — И еще как прав. В горах действительно несладко. Знаю это по себе. Пришлось одну зиму провести в проклятых ущельях, от которых и сейчас зябко на душе. А теперь предстоит еще одна зимовка. Долгие месяцы на холоде, когда кругом камни и даже во сне мечтаешь о желанном тепле. А сколько этих зимовок впереди?» И вообще, что у него впереди? Вечный страх за свою жизнь, которая может оборваться от пули правительственных войск или от выстрелов Башира: в последнее время они все чаще уносили на тот свет тех, кто чем-то не угодил главарю, кто начал задумываться о себе, о своем будущем. В Пакистан ему теперь не вернуться. Да и стоит ли это делать, когда на пути каждого уходящего могут встретиться охранники Башира. Но, даже рискнув, нет смысла мучиться — обрекать себя на убогую, голодную жизнь, которая неизвестно как закончится. Было время, он погулял на славу, почувствовал себя человеком, имел все, что хотел. А теперь Ахмед нищий.
Он даже сам себе не принадлежит. И никто не знает, как сложится его жизнь завтра, через неделю, месяц.
Ахмед стиснул зубы, тяжело вздохнул. Две мысли одновременно забились в его сознании. Одна строго наставляла: Ахмед, ты боец ислама; кто, как не ты, должен отстаивать священную веру, кому, как не тебе, жертвовать собой ради общего дела; ты обязан все вытерпеть, перенести, но изгнать неверных, отомстить за смерть брата, за все то, что ты потерял с приходом новой власти. Другая мысль сначала робко, затем все настойчивее утверждала: Ахмед, подумай о своей жизни, о себе подумай, о своем будущем. Порассуждай, что оно тебе несет. Да, ты много совершил зла. Но можешь совершить еще больше. Остановись, пока не поздно. Покайся перед теми, кого ты ненавидел, и тебя простят. Ты ведь знаешь, что человеческое сердце — не покрытый дорожной пылью камень. Конечно, оно сейчас озлоблено войной, но все ж не настолько, чтобы забыть о доброте. Последнее время ты, Ахмед, только и делал, что рисковал, рискни еще разок. Может, это спасет тебя от неуемного страха перед Баширом, перед возможностью в любой момент получить пулю в лоб, от осточертевших дней и ночей в холодных ущельях. Рискни, Ахмед…
Считанные мгновения колебался перед выбором бывший дуканщик. А затем пришло решение…
— Я еще раз проверю улицу, — хриплым от волнения голосом сказал он своим спутникам. И, стараясь не встречаться с их настороженными взглядами, торопливо вышел.
…Он бежал в кромешной темноте, жадно глотая терпкий горный воздух. Бежал по знакомым еще с детства до каждого дувала проулкам, мимо ветхого, с осевшей крышей караван-сарая, мимо еще пахнувших гарью останков своего бывшего дукана — туда, где над серым двухэтажным домом висел трехцветный флаг, который он видел лишь раз, на свой страх и риск решившись на рассвете крадучись пройтись по кишлаку. Очнулся тогда, когда его почти в упор обожгла из мрака команда: «Дрыш!»[5]
