целый день торчать здесь, необходимо доставить военные материалы, не то все маневры полетят кувырком.
Продолжая думать о маневрах, он карабкался по лесенке, а дежурный думал в это время о своем. Он вспомнил, что оставил все на станции открытым, что все двери распахнуты и аппараты стоят на виду. Надо было хоть аппаратную запереть!
Капитан дернул несколько раз паровозную сирену. Над примолкшим полем понеслись прерывистые гудки. Тит, тит, тит, тит — так гудели паровозы при тревоге или когда теряли терпение, промаявшись слишком долго перед семафорами перегруженных станций. Призыв разнесся по округе еще несколько раз, и капитан спрыгнул на землю.
Он снова поднес к глазам бинокль и стал рассматривать окрестные холмы. Над одним из холмов он увидел маленького комара. Комар отвесно спустился на землю, поднял облачко пыли и замер на холме.
— Вижу вертолет генерала, — сказал капитан и передал бинокль другому офицеру.
Тот направил бинокль туда, куда показывал капитан.
— Там вышка номер три — командный пункт, — объяснил ему капитан, — Оттуда наблюдают за маневрами.
— И завтра с этой вышки будут наблюдать, — сказал третий офицер. — В низине завтра состоится контратака танковых частей. А сегодня главная операция — форсирование Черказской реки.
— Так это и есть Черказская река, — сказал дежурный.
— Именно, — сказал капитан. — Сегодня ее будут форсировать.
— А где же тогда воинские части? — спросил дежурный. — Никаких частей вокруг нет.
— Действительно, нет, — сказал капитан. — Зато есть дубовые рощицы. Вы видели по дороге дубовые рощицы?
Дежурный улыбнулся, он понял.
— Вертолет поднялся, — сказал офицер с биноклем. — Вон там.
Он отдал бинокль капитану, но и без бинокля все четверо увидели, как маленький комар взмыл в побелевшее небо и начал расти.
— Ничего во всей этой истории не понимаю, — сказал капитан.
Они сели у полотна, всматриваясь в вертолет, который продолжал расти. Зной колыхался, еще сильнее сгущаясь от крика дергачей; где-то подавал голос и перепел, точно играл на окарине.
Второй день у подножия Черказских гор и на равнине шли большие военные маневры. Вчера, перейдя в контратаку, танковые части, поддержанные авиацией и артиллерией, захватили полигон и разнесли в щепки четыреста мишеней — артиллерия, авиация и танковые части пленных не берут.
В это утро все уже выглядело так, словно «боя» и не было. Только земля зияла разверстыми ранами. Проехали крестьяне на телегах, груженных снопами; прогнали лошадей на луга; кузнечики выбрались из своих норок и прыгали, купаясь в горячем воздухе. И роса выпала ночью, и солнце напилось росы, прежде чем, собравшись с силами, подняться в небо и докалить зерно в издолах и низинах — на холмах хлеб был уже убран. Тракторы, заурчав, принялись переворачивать землю. Их гусеницы прошли по следам танков и тягачей, отлично укладываясь в широкие отпечатки танковых гусениц. Перепела, выскочившие на волю под надежным прикрытием темноты, теперь перекликались, словно уверяя друг друга, что вчерашние ад и громыхание не повторятся.
Земля восстанавливала силы и дышала, созревая в зное плодоносного лета. Но она еще и лечила свои раны и запрятывала в глубину своих недр, как прячут клад, все громыханье и жестокость вчерашних маневров, ибо она знала, что эту стихию, спокойную, но не уснувшую, она должна удержать в себе; так спокойно лежит лев, небрежно опустив на лапы золотистую гриву, устремив взгляд куда-то вдаль. Спокойствие щедрого лета чувствовалось и на аэродроме. Маленькие самолеты, вертя задами, подкатывали к ангарам, точно лошадки, готовые хоть сейчас помчаться по скаковой дорожке. Им словно еще жгло колеса, как вчера, когда они касались бетона взлетных площадок, протянувшихся по полю огромными ромбами. Ромб к ромбу — до самого края поля, словно панцирь черепахи. Стада овец бродили по траве, поглядывая на локаторы, установленные на желтых пригорках. Локаторы обыскивали небо, обрабатывали его, прощупывая каждый квадрат, но там было только солнце и небесная синева — она плавилась и стекала на землю, как смола, и земля еще сильней благоухала созреванием.
Командиры частей съезжались на открытых машинах к вышке номер три, чтобы после полудня наблюдать оттуда форсирование Черказской реки и перегруппировку армии для нового этапа маневров.
Вышка была построена на холме. Позади нее, на самой маковке холма, темнела рощица, между деревьями торчали антенны радиостанции. Командиры расхаживали взад-вперед по плеши возле вышки, из рощицы то и дело выскакивали солдаты и офицеры связи, докладывая генералу о поступивших к ним сообщениях. Генерал, похудевший и загорелый, с покрасневшими глазами, прохаживался, окруженный офицерами. Вот уже несколько дней напряжение этих маневров словно держало его под током — все его сознание было поглощено боевыми операциями частей, движением и перегруппировкой сил, которые в этот мирный полдень проходили проверку перед лицом своей страны.
Эта сила, думал генерал, должна соответствовать жизненным силам отечества, должна быть в состоянии защитить его богатства. Ведь чем больше растут богатства, тем больше аппетиты тех, кто на это зарится.
Генерал смотрел на север, где вчера его части прошлись огнем. Север был исполнен тишины и спокойствия.
Со стороны рощицы показался вертолет и, внеся разлад и путаницу в работу радистов, сел на макушку холма. В воздух взметнулись пыль и сухая трава.
Вертолет был в личном пользовании генерала, и, с тех пор как начались маневры, он то и дело оседлывал его, точно велосипед. Летчики не вылезали из кабины, ожидая приказаний.
Офицер связи подбежал к генералу и доложил, что на автодорожном мосту через Черказскую реку образовалась пробка и форсирование приостановлено.
— Как на мосту? — удивился генерал.
Ему сказали, что колонны на мосту и что все шоссе забито.
— Быть этого не может! — Генерал начал нервничать. — Какое же это форсирование, если нужен мост?
Он хлопнул себя рукой по бедру.
— Какая нелепость! Форсировать реку через мост!
Генерал уже шагал на своих крепких ногах к вертолету. Лопасти винта снова дрогнули, и генерал, усаживаясь, приказал лететь к мосту на Черказской реке. Винт выпрямился, его крест растворился в большом сером круге, потом этот круг чуть прогнулся. Двигатели работали быстро, железное брюхо машины наполнилось треском; вертолет, легко оторвавшись от земли, пролетел, пригибая деревья, над рощицей и, прежде чем взять курс на мост, описал полукруг над холмом.
Второй пилот развернул карту, определяя квадрат полета. Генерал, сидя в тесном брюхе машины, испытывал такое ощущение, точно мотор работал в нем самом, в его сердце, — так сильны были вибрация и треск. Он смотрел в иллюминатор. Земля наклонилась, угрожая все стряхнуть с себя, потом выровнялась и побежала под вертолетом, то собираясь в складки, то расправляясь, вся разбитая на квадраты, прорезанная каналами, словно ее вылепили дети.
Генерал встал и принялся расхаживать по тесной кабине, нервно поглядывая в иллюминаторы… Вот наконец шоссе, черное и блестящее. Оно извивалось под ними, как черный канат, брошенный чьей-то рукой среди полей и рощ.
Параллельно шоссе, но спрямляя его изгибы, шло железнодорожное полотно. Генерал увидел сверху застывший на рельсах поезд и удивился, что поезд стоит именно здесь, где нет ни станции, ни разъезда. Не поверив своим глазам, генерал поглядел с другой стороны, но поезд действительно стоял, черный и неподвижный. Ему показалось, что где-то впереди, около паровоза, мелькнули человеческие фигуры и как будто кто-то даже махал руками, но канадские тополя закрыли вагоны и паровоз, и поле снова стало пустынным.
Генерал сидел в своем моторизованном карцере, и поезд быстро исчез из его сознания, вытесненный воинскими частями, парализованными при форсировании реки.
