Мальчик засмеялся.
— Ездил.
— Вот видишь, так я и думал, — подхватил генерал. — И я ездил. На буйволах плохо ездить. Трясет.
— Трясет, — сказал мальчик.
Генерал и правда ездил когда-то на буйволах и в мальчике видел сейчас, вероятно, себя самого — вот такого росточка, острижен ножницами, какими стригут овец, пятки утыканы колючками; вечером мать поливает тлеющие угли водой и заставляет его держать пятки над паром, чтоб не загноились и чтобы вышли колючки; и он держит, хоть пятки жжет и из глаз текут слезы.
— Потерпи еще немножко, — сказал генерал. — Остановим воду и тогда покатаемся на танке. Вон на том, большом.
Мальчик обрадовался, что его покатают на танке.
— А можно и на вертолете, — сказал генерал. — Хочешь?
— Хочу, — сказал мальчик. — А нас пустят?
— Куда? — не понял генерал.
— На вертолет, — сказал мальчик.
Теперь улыбнулся генерал.
— Пустят, — сказал он. — Летчик — мой друг. Только ты не трусь!
Генерал смотрел, как тягачи корчуют ольху и на канатах стаскивают деревья в воду. Ухали топоры — тесали колья и забивали их в грунт.
Мальчик тоже смотрел, как падают деревья, корни их взлетают вверх, дрожат и колышутся в воздухе, а потом ложатся в воду, и сверху их заваливают дерном и песком, чтобы запрудить реку. Вода под мальчиком потемнела, терпко запахла корнями и мезгой.
— Я не струшу, — сказал мальчик.
— Посмотрим, — покачал головой генерал.
— Да нет же! — сказал мальчик.
Он был уверен, что не струсит, если его посадят на вертолет. Да не струсит он, ну ни за что!
— Вот сейчас прилетит, тогда посмотрим, храбрый ты или нет, — сказал генерал и закурил третью сигарету, нервно поглядывая на небо.
Он ждал вертолет.
И думал о том, что человечество создало религии, дипломатию, Организацию Объединенных Наций, атомную бомбу, а вот как спасти этого ребенка — оно еще не придумало. Ни религия, ни дипломатия, ни ООН не могли бы тут помочь.
Ну а раз так, то поможем мы. Если надо, мы подымем в воздух реку, и шоссе, и мост, мы заставим все, весь мир, всю мертвую и живую природу, двигаться только в том направлении, какое нужно, чтобы спасти ребенка. Если надо, мы и грозу, нависшую над Черказскими горами, пустим по небу в другом направлении. Все, все устремится к одной только цели, в одном направлении, как Земля вертится только на восток, и днем, и ночью, и в адском грохоте войны, и в спокойствии мира.
Только на восток, всегда за солнцем, чтобы спастись, чтоб убежать из темноты своей собственной тени.
…Но вертолет еще не показывался, и небо на востоке было все таким же белым, раскаленным — летнее небо, под которым созревают плоды земли.
— Я вижу, ты молодец, — сказал генерал. — Вырастешь, будешь у меня служить. Хочешь?
— Ага! — сказал мальчик.
Зубы его сверкнули под мостом — такая широкая получилась улыбка, что все его зубы обнажились и засверкали.
Он будет служить у генерала!
Реку остановили.
Она ткнулась в преграду, ощупала ее мордой, отыскивая щели и надеясь, что где-нибудь да найдет трещину, вся вытянется в струнку и протолкнет в эту трещину свое тело, раздвигая ее и разрушая плотину; так бывало всегда.
Но щелей не нашлось, и река отвернула морду, выползла на берег, легла на траву, ощупала дно, съежилась и снова стала кружить, толкаясь туда и сюда. Она была похожа на змею, которая неспешно, исподволь сворачивается спиралью, напрягая позвоночник и готовясь к броску или удару. Она верила в силы своего тела, надеялась, что рано или поздно почувствует, что накопила их достаточно, и тогда все разлетится вдребезги и исчезнет в посвисте и метаниях ее туловища.
Но и люди стояли у запруды со своим инструментом, сбившись в плотную толпу, тягачи гудели на берегах, корчуя деревья, в воздухе мелькали топоры. Люди стояли на страже, в любую минуту готовые вступить в борьбу с этой громадной змеей, которая билась головой о преграду, а туловище ее терялось вдали, вверх по течению, и пучилось и росло, как дракон.
Она была страшна, эта змея!
А что, если придется убить реку?
Пусть мир увидит, как убивают реку!
Но она не спешила, еще ленивая и сонная, она собирала силы, будила свои сочленения. Проснувшаяся река — это сам гнев реки.
Небо шло реке на помощь. Оно трещало и обрушивалось на горы холодным водопадом, и поток мчался по скатам, бурлил в каменных чашах, опустошая все на своем пути. Неправда, будто сила реки — в ее горных истоках. Сила реки — в небе, ее истоки там. Сейчас небо спускалось все ниже и ниже, и ад небесный готов был перелиться в реку.
Тучи, уходите в горы! Не гневайтесь, тучи, ведь гнев — это злоба души… Есть ли злоба в душе у туч? Или это протест против того, что мы силой остановили реку в ее течении? Мы не могли ее убедить, потому мы пошли на принуждение. Чтобы добиться успеха, нам нужно было много помощников. Мы прибегли к насилию, потому что сознавали, что убедить реку мы не в силах. Мы заставили ее остановиться и знаем, что за это-то она нас и ненавидит.
Но если стихия — это сила, то и остановить ее можно только силой.
Тучи, вернитесь в горы!
Река, утихомирься в своем русле!
Змея, не раздувайся и не готовься к броску — все равно мы высушим твою холодную кровь до последней капли!
Змея, сиди в своем логове!
Сиди и не вылезай, исчадие адово!
Танки мрачно стояли на берегу, мрачными стволами оглядывая реку. Мрачность, висевшая в воздухе, проникала в их металл. Из какой эры, из каких доисторических времен выползли эти животные, бессмысленно застывшие на берегу реки? Что могут сделать их механические сердца, в которых таится сила тысяч лошадей?..
Маленький мотор тарахтел на мосту — пожарный насос выкачивал из-под моста остатки воды. Мальчик стоял на камнях, почти уже сухих, капкан все держал его руку. Насос пыхтел, хрипел, давился, но тарахтенье мотора не позволяло шлангам оставаться без дела. Внизу уже показывалась тина, в ней прыгала рыба, задыхаясь на воздухе.
Пустоты и пазы в каменных сводах клокотали, вода вытекала из них со свистом и храпом. Вода, что застоялась в пазах и в лабиринтах каменных блоков и поясов, никогда не видела солнца; сейчас она выливалась на волю и тут же уходила в мутную жижу.
Опоры, выступая из воды, обнажали зазеленевшие бока.
Принесли одежду мальчика. Мать надевала на него штанишки и обнимала его, чтобы согреть, и говорила ему что-то тихо и очень спокойно; но спокойные ее слова звучали горько — ведь мать знала то, чего мальчик не знал, и все смотрела на небо. И другие смотрели на небо, только не в сторону гор, а туда, где было светло, и чего-то ждали.
Тяжкое предчувствие свивало гнездо под сердцем у каждого и томило, томило, а говор толпы делался
