– А где ваш постоялец? – спросил дядя Гриша.
– Где ему быть? У себя, спит, наверное.
– Неплохо живут... божьи людишки, – засмеялся председатель. – Днём рыбку ловит, чуть стемнело – на боковую.
– Да он не спит, – подал голос Митька.
– Ложись-ка сам спать!
– Ещё высплюсь, – сказал Митька. – У меня времени полно...
– Школу совсем забросил? – спросил дядя Гриша.
– Больной он, – сказала мать. – Чирей.
Митька сорвался с места, подбежал к дяде Грише.
– Ну, где чирей? – Он похлопал себя по шее, завертел головой. – Нету никакого чирья.
– Чего же дома околачиваешься?
Митька, взглянув на мать, отошёл в сторону.
Председатель сельсовета поставил на стол недопитую кружку, тяжёлым взглядом посмотрел на мать. Колосистые, пшеничного цвета брови сошлись.
– Ты на меня, Григорий, не гляди волком, – сказала мать. – Говори, – зачем пришёл?
– Почему до сих пор твой жилец не прописался?
– Я в его дела не касаюсь.
– И паспорт не видела?
– Зачем мне? Я не милиция.
– А вдруг разбойника пригрела?
– Митя, спать! – сказала мать. – Живо раздевайся!
Тут отворилась дверь, и дядя Егор, приглаживая вздрагивающей ладонью гладкие лоснящиеся волосы, подошёл к столу.
– Мир вам, – кивнул он председателю.
Митька с тревогой следил за лицом дяди Гриши. Сначала оно побледнело, потом стало густо наливаться кровью. На виске набухли две синие жилы.
– Пестрецов? – выдохнул он. – Жив, сволочь?
Упираясь кулаками в стол, он стал медленно подниматься. Глухо стукнула табуретка – дядя Гриша зацепил её ногой. Стало тихо. Даже самовар, словно чего-то испугавшись, перестал выбрасывать пар в потолок.
Мать стояла у печки, сцепив руки на животе. Квартирант, серый, словно его только что золой присыпали, пятился к двери. Руки его суетливо расстегнули пиджак, зашарили в карманах.
– Я кровью искупил, – скороговоркой заговорил он. – Двенадцать лет отсидел... Отработал! Потом и кровью! Вот тут... – Он никак не мог достать из кармана документы. – Вот.. всё написано... Освободили.
Харитонов выпрямился во весь богатырский рост. Он перешагнул через табуретку и остановился перед квартирантом. Митька, чувствуя, как под рукой суетится сердце, широко раскрыл глаза.
Харитонов не ударил. Отвернувшись от Егора, он с трудом согнул прямую спину и поднял с пола табуретку. Подержал в руках, осторожно поставил и сел на неё. Разглядывая свои руки, глухо спросил:
– Зачем к нам заявился?
– Трудом искупил, – бормотал квартирант. – Простили. Советская власть простила. – Он наконец достал бумаги, положил на стол и пальцем осторожненько пододвинул председателю.
Два раза рука Харитонова сжималась в кулак, прежде чем он взял документы. Прочитал, отодвинул их от себя, сказал:
– Для кого ты, может, и искупил вину, а я буду век помнить. И те, кто в братской могиле захоронены, – не забудут.
Голос у Харитонова стал хриплым. Слова, внешне спокойные, согнули квартиранта в дугу.
– Я искупил... – стучал он себя в грудь. Борода его тряслась, глаза мигали.
– Земля не жжёт тебе пятки? – спросил Харитонов, поднимаясь.
Пестрецов отскочил к своей двери, прислонился к ней спиной.
– Вы ответите, – шёпотом сказал он.
Харитонов нахлобучил на свою большую голову зелёную фуражку, шагнул к порогу. Половицы под ним застонали.
– Знаешь, кого ты приютила, Марфа? – глянул на мать дядя Гриша. – Не разбойника. Хуже. Бывшего полицая, из соседней деревни. Твой муж, Костя, не дал его тогда пустить в расход... По закону, сказал, судить будем... И вот вернулся... по закону.
– Ошибся я, – подал голос квартирант. – Получил срок. Отработал на Колыме. С прошлым раз и навсегда…
– При немцах в открытую предавал души, – сказал Харитонов. – А теперь... – Он кивнул на Митьку. – Потихоньку травишь?
– Я никого насильно к богу не тащу.
– Уходи из села, – сказал Харитонов.
– Я ведь здешний... Родина...
– Родина... Слово это не моги говорить! Даже кошка не возвращается туда, где напакостила. Уходи, Пестрецов. – Харитонов сглотнул слюну и почти шёпотом выдохнул: – Не уйдёшь – быть беде! – Круто повернулся, рывком распахнул дверь и вышел,
– Я ишачил на рудниках! – тонко крикнул квартирант в широкую спину председателя сельсовета. – Искупил!
Дверь давно захлопнулась, а он ещё долго что-то бессвязно выкрикивал, потрясая бумагами. Листки падали на пол; он наступал на них и всё ещё что-то говорил и говорил.
Мать и Митька стояли рядом и молча смотрели на него
22. СВОБОДА
Митька проснулся внезапно, будто кто-то саданул его кулаком в бок. Отдышался, открыл глаза и увидел на потолке длинную бледную дорожку. По дорожке бесшумно двигались какие-то тени. «Луна глядит в окно, – догадался Митька. – А это тополь в огороде шевелит ветками». Он прислушался: ветер за окном теребил дранку на крыше, поскрипывали деревья. Под застрехой завозились голуби, раздался писк – и всё умолкло.
Митька закрыл глаза и вдруг услышал:
– Сестрица! С кем греха не бывает? Запугали немцы; чем идти под пулю – надел ихнюю форму. Заставили.
– Идите в свою комнату, – сдавленно отвечала мать.
– Меня бог простил... Замолил грех.
– Сына разбудите.
– А что мне сделает Харитонов? У меня все бумаги в порядке. Отбыл срок. И точка. Не имеет права.
Митьку стал трясти озноб. Он тихонько повернулся на другой бок: на пороге сидел дядя Егор. Мать лежала на кровати. Её лицо жёлтым пятном выделялось на подушке. Квартирант зашевелился, рука его что-то поднесла ко рту. Послышалось бульканье. И чуть погодя:
– Сестрица, так как? А, сестрица?
– Уходите, ради Христа.
Снова долгое прерывистое бульканье, минута молчания и нетвёрдый голос квартиранта:
– Плевал я на Харитонова... Надо было и его тогда… На первой берёзе.
– Замолчите, – сказала мать. – Вы пьяны.
– Сволочь он. Хотел расстрелять меня, да не вышло... Руки коротки. Не боюсь я его. Не имеет права. Где захочу, там и буду жить. Я голова общины. Непри… косновенная личность. А то, что у немцев был, – это
