пробегая по клавишам, дрожат от нетерпения пальцы.
Кусочком безоблачного неба засветился большой экран, включились счетчики, поползли ряды цифр. Я любовался этим восхитительным зрелищем битый час, пока меня не потянуло ко сну. Аппарат был со мной откровенен, он поднес мне четкий, не вызывающий сомнений нуль информации. Разве мог работать прибор, принцип которого основан на заблуждении? Мысль о двух свободных системах так и не стала гипотезой: не нашлось утерянного звена. Я по-прежнему чувствовал, что оно где-то рядом, под рукой. Я был убежден (и до сих пор глубоко убежден в этом), что любой свежий человек, разобравшийся в моей мысли, мог бы поставить все на свои места. Но в том незрелом виде моя идея не годилась для обсуждения. Она была мертва. Какая-то мелочь губила ее. Но что именно? Чем больше я искал, тем больше убеждался, что иду по ложному следу: уж лучше пережевывать абстрактные мысли о пустоте, чем углубляться в темную щель, в глухой тупик в тупике. Это лишало уверенности, что я вообще когда-нибудь выйду из полосы бесплодия. В общем все шло к тому, чтобы с миром похоронить легкомысленную идейку, подвернувшуюся под колесо неповоротливого мыслительного агрегата. Ужасное состояние! Я вдруг понял, какова моя настоящая цена, будто взглянул со стороны. Пробудились сомнения, на своем ли я месте, своим ли занимаюсь делом?
Конечно, моя ассистентка опять явилась в самое неподходящее время, когда от судорожных поисков меня трепала почти малярийная лихорадка.
Честно говоря, я уже и забыл, что эта девица существует на свете. Она вошла, как ни в чем не бывало, провела ладошкой по лакированной стенке флюктоскопа и похвалила:
– Обставляемся новой мебелью? Поздравляю!
Меня свело от этой банальности.
Заметив у нее на груди огромное аляповатое колье, переливающееся всеми цветами радуги, я осведомился, сколько весит это грузило… Я понимал, что просто ищу, к чему бы придраться. Но даже это получалось бездарно.
– Ты зол, – ответила она. – Зачем рвать на голове волосы? Ведь ты же человек, и за ошибки тебя не пошлют, как робота, на переплавку.
Я заскрипел зубами: скандалистка влезла на больную мозоль. Чтобы успокоиться, я потребовал сообщить мне, наконец, как ее звать.
Сейчас мне послышалось, что она назвала себя «Эврика». Я поморщился: ужаснее не придумаешь!
– Давай полегче, – посоветовала она. – Не волочи мысли по полу. Пусть идеи сами носятся в воздухе вокруг твоей головы. А ты не думай о них…
– Люблю благие советы, – признался я. – Интересно, где носилась твоя вчерашняя идея игры двух пар команд на одном поле?
– Почему двух? – переспросила она.
– А сколько?
– Сколько надо? Сто? Двести? Тысяча?
– Гениально! – усмехнулся я. – Команды будут не играть, а дифундировать – проникать друг в друга…
– Значит «Диффузия»! – подхватила девица. – Теперь мы соавторы! Удачнее названия для игры не придумаешь!
Я не нашелся, что ответить. Воспользовавшись моим молчанием, она встала к стене напротив и, заложив руки за спину, продолжала вещать:
– Знаешь, мне кажется, со вчерашнего дня ты заметно выбрался из пустоты. Ты почти материализовался. Еще небольшое усилие, немножко тепла и ты совсем станешь человеком!
А я в самом деле чувствовал, что теплею и оттаиваю с каждой минутой.
Конечно, не от ее слов: открывающаяся истина делала мир таким прекрасным.
Даже в моей ассистентке проглянуло что-то симпатичное.
Все осветилось вокруг, будто солнце прошило стены лучами.
Я был счастлив, потому что знал: пустоты нет и никогда не было.
И не две жалких системы, нет – мир заполняет бесконечное множество автономных систем.
Эта мысль первым камнем ложилась в теорию мирологии.
Теперь я верил, что в бесконечности мироздания и, вместе с тем, рядом с нами найдется хотя бы одна система, населенная такими же искателями, как мы.
Я вдруг размечтался о том времени, когда можно будет заявиться туда и сказать: «Здравствуйте! Мы – ваши соседи!»
Попытался представить себе, что должен чувствовать человек, когда перед ним, казалось бы из ничего, возникает нечто живое, разумное, мудрое – радость, восторг или испуг, мистический ужас…
Понял вдруг, что, пожалуй, без предварительной подготовки такая встреча может окончиться плохо.
Я был умилен своей собственной предусмотрительностью – такого со мной еще не бывало. Совсем расчувствовался.
Захотелось сделать или сказать что-нибудь доброе, теплое, чуткое. И я вежливо попросил ассистентку:
– Скажи пожалуйста… как тебя звать?
Она ничего не ответила. Только вздохнула, повела плечами и пошла.
Я не стал догонять, все смотрел ей вслед…
Она уже скрылась из виду, но еще долго сияло сквозь бетонную стену ее радужное колье.
1975
СКВОЗЬ ЩЕЛЬ[9]
Заяц выскочил на поляну, огляделся и тут же, прижав уши, шмыгнул в кусты. По кронам скользнула тень. Затрещали ветки. Бросились врассыпную кузнечики. Заяц остановился, задрал ногу и долго чесал за ухом.
Раздался звон. Из огромной, спустившейся с неба «шишки», как семечко, выскользнул человек. Он был в блестящих шортах, в легкой голубой безрукавке, в сандалиях. Сильное загорелое тело венчала крупная голова. А взгляд у него был светлый и добрый, он словно говорил: «По натуре я мальчик спокойный. И все же не прочь пошалить».
«Под ногами мох, – думал гость. – Значит рядом где-то болото: кочки, трясина и, разумеется, комары». Он присел на бурую кучу и в оба глаза разглядывал лес, а лес разглядывал его тысячами своих глаз.
На поляне, в стороне от других, росла большая сосна. Ее толстый, в два обхвата, ствол легонько поскрипывал. Шум кроны едва достигал подножия: она плескалась высоко на пронизанных солнцем ветрах. Сосна источала сладкий аромат. Она никому не мешала и никого не боялась. Ее мощные корни держали поляну, точно крепкое рукопожатие земли и неба. Мудрым своим величием дерево-патриарх осеняло ликующий день. и не ведало, что он может быть последним.
Рядом стремглав пролетела ворона. Усевшись на сук, она прокричала: «Ура!» – и сбила на человека шишку. Он встал, обнаружил вдруг, что под ним муравейник и, стряхивая с себя представителей смелого воинства, рассмеялся. Было щекотно. Царь природы отвык от таких фамильярностей. Заяц, окончив чесаться, на всякий случай дал тягу.
Юноша спустился к воде. Над деревьями, рядом с самой высокой и древней сосной вздымалась колонна его одноместного гравилета. Основание колонны покоилось на невидимой с реки поляне. Гостю жутковато было при мысли, что на этой, оставшейся в стороне от космических трасс, заповедной планете, он единственный человек. Он узнал запах липы. Ее аромат проходили в начальной школе. Запах напоминал детство. Разумеется, нежиться на тонком песочке корабельного аэрария было куда приятнее и гигиеничнее. По крайней мере там не впивались, как здесь, в его голые ноги надоедливые маленькие кровопийцы. Шорохи леса, плеск воды, запахи смолы и липы – все можно воссоздать внутри гравилета в еще более чистой, сгущенной форме. Это давно уже вошло в обиход, а впечатления от естественного, натурального порой вызывали разочарование.
У человека был отпуск. Он залетел сюда по дороге домой, просто так. Ему было некуда торопиться и хотелось увидеть, как далеко ушли люди от своей колыбели.
Подул ветерок. Было приятно, почти как в аэрарии корабля. Но гость насторожился. Ему вдруг
