витафагии с полным букетом метастазов.
В свое время она отняла у меня мать, потом жену. Теперь я опасался за жизнь двух оставшихся у меня близких людей – отца своего и сына. Но витафагия пришла ко мне.
Рвущая боль пробудилась внезапно. Она терзала и жгла, отнимая силы. Это была непрерывная пытка, Я терял сознание, умирая от одной только боли. Потом, когда ввели анестезирующее средство, я с мальчишеской лихостью сам, без посторонней помощи, добрался до хирургического стола.
Я спал почти без перерыва неделю. Режим сна ускорял заживление ран. Проснулся в палате. Через большое открытое окно заглядывал каштан. Там был наш сад. Шумела листва. Звенели голоса птиц. Я не чувствовал боли. Предоперационные страхи остались позади. Хотелось петь, смеяться, поделиться с кем-нибудь радостью избавления от ужаса близкой смерти. От ужаса, – но не от самой смерти. Я хорошо понимал, что моя психика стабилизирована действием превосходных транквилизаторов. Но мне было все равно.
Мне показалось вдруг, что в палате, кроме меня, кто-то есть. В кресле напротив шевельнулся белый халат.
– Это ты, отец?! – удивился я.
Грустная улыбка ему совсем не шла. Я вдруг вспомнил, что в разрывах сна много раз видел родное лицо. Значит, все эти дни отец был рядом. Только сейчас я заметил, как он осунулся. Раньше, я не знал о нем самого главного. Печально, что мне довелось узнать об этом только на операционном столе. Один раз я застонал: не то чтобы невозможно было стерпеть, просто в какой-то момент появилось очень неприятное ощущение, будто из меня вытягивают внутренности.
– Разве я делаю больно?! – притворно удивился старый хирург. – Стыдно, молодой человек, ваш папаша был терпеливее.
Мы оба больны. У отца это уже давно, и я ничего не знал! Мне показалось, что, несмотря на непривычно мягкое выражение лица, он вот-вот скажет что-нибудь колкое. Я решился заговорить первым.
– Скажи, папа, когда же ваш институт наладит хроносвязь с будущим? Я уверен, что там, у них, с витафагией давно покончено, и их ученые смогут нам помочь.
– В детстве ты увлекался фантастикой. Помнишь фундаментальное ее правило? Люди будущего не могут или не имеют права оказывать влияние на прошлое. Мы, «временщики», склоняемся к мысли, что правило это существует и в действительности. Так что скорее всего придется нашим витафагологам полагаться на собственные силы, самим искать спасение.
Отец замолчал. Я только догадывался, о чем он думает. Возможно, он полагал, что я должен выговориться, любыми средствами внушить себе самому ощущение заурядности происходящего, но мысли мои работали в другом направлении.
– Нам только кажется, что мы все на свете можем, – сказал я. – Мы гордимся своим мужеством и тем, что научились спокойно глядеть в глаза смерти. А витафагия чувствует, когда можно сыграть на нашем тщеславии…
– Ничего она не чувствует! – На отцовском лице ожила привычная насмешка. – Витафагия давит на вас своей неприступностью. Но вы защищаетесь не от нее, а от тех, кто терпеливо ждет вашей помощи. Что стоит наделить витафагию мистическим разумом, да еще приписать ей свои, не слишком оригинальные мысли? На первый взгляд – невинная шутка. Но есть расчет, что в глазах непосвященных это может и оправдать ваше поражение, и окутать вас таинственным ореолом мученичества…
Нет, он определенно не намерен был давать мне поблажек или делать скидку на беспомощное состояние. Я рассмеялся: только отец умел так кстати влепить пощечину. Я был счастлив от того, что он рядом.
В то утро, когда я вышел из клиники, мне сообщили, – что отец просил срочно заехать к нему в институт времени.
Он встретил меня в вестибюле. Зал был полон солнца. Играла тихая музыка. Отец стоял у светящейся изнутри колонны. Она казалась издалека лучом света. Человек рядом с ней был похож на плоскую серую тень… Отец так осунулся, что я его не сразу узнал. Он стал каким-то другим, словно часть его растворилась в воздухе. Отец взял мою руку и долго не отпускал. Это был не свойственный ему жест и вдруг я понял: моя рука нужна ему как опора. Я почувствовал, что теряю отца навсегда. Но он не дал мне раскрыть рта.
– Сегодня второй, пока еще пробный сеанс контакта с будущим, – сообщил отец. – Во время первого только зафиксировали факт хроносвязи и назначили время следующего сеанса. Наши партнеры из будущего предупредили, что если мы подготовим несколько не очень сложных вопросов, то они попробуют на них ответить.
Итак, меня посадили в переговорное кресло, как специалиста в самой актуальной для человечества области. На голову давил тяжелый шлем, от которого тянулся толстый блестящий кабель. Перед глазами туманным облаком светился экран. Его размытые контуры терялись в полумраке.
Отец находился в кабине управления. Временами оттуда доносились шорохи. Я слышал равномерный гул, ощущая легкую вибрацию.
Рядом с экраном мигали контрольные лампочки.
– Есть контакт! – сказал чей-то незнакомый голос.
Тут же все звуки стихли, будто закрыли какую-то дверь. Погасло все, кроме экрана. Но это был уже не экран – это сама комната вдруг лишилась стены, получив продолжение в какое-то зыбкое, зеленоватое пространство… И там обозначилась тень. Она двигалась, будто переливаясь из одной пространственной области в другую. Тень становилась четче, все больше напоминая силуэт человека. Однако изображение так и не стало достаточно резким, чтобы можно было разглядеть лицо и одежду.
Послышался хрип, он перешел сначала в жалобный визг, а затем в подобие человеческой речи. Иллюзии сходства мешала чрезмерная правильность слога. Очевидно, люди будущего использовали специальный лингвистический интерпретатор, настроенный на язык конкретного временного отрезка. Сначала голос считал:
– Два, пять, раз, шесть, три, семь, девять, восемь… – а потом, неожиданно выдал целую серию вопросов и указаний: – Почему вы молчите? Вы же слышите меня! Говорите! По вашему голосу настраивается аппаратура. Вам нечего сказать? Надо было подготовить вопросы!
Хотя в смысл фраз было вложено нетерпение, голос по-прежнему звучал ровно и бесстрастно.
Сейчас буду спрашивать, – пообещал я, стараясь придать голосу извиняющийся тон от волнения я никак не мог собраться.
– Ну так спрашивайте! Не тяните время! Тень переливалась все энергичнее.
В ужасе оттого, что теряю драгоценное время на эмоции, я задал свой первый вопрос:
– Какой процент населения в ваше время уносит витафагия?
– Нулевой, – ответила тень. – Вы не могли бы найти вопросы посерьезнее? С витафагией справились еще до вас.
– Вы ошибаетесь, – возразил я. – В наше время от витафагии погибает каждый десятый.
– Не может быть! – Тень взмахнула руками. – Мы не могли ошибиться в расчете временного адреса. Это исключено. Скорее всего, мы говорим с вами о разных вещах. Витафагия поддается лечению не хуже, чем любая другая болезнь. При ежегодной диспансеризации все население проходит через «Гвоздику», Заболевших лечат в обычном порядке. Я не специалист и не могу объяснить точнее. По-видимому, все дело в «Гвоздике».. Если есть еще вопросы, задавайте!
Вопросов не было!
– Счастлив узнать, что витафагия побеждена! – сообщил я вполне искренне. – Я сам болен, и хотя первичную опухоль вырезали, она успела дать метастазы. Известно ли вам, что это такое?
Известно, – ответила тень… – Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония – лечить нечего. Мы с вами, действительно, говорили о разных вещах…
Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем. В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать
