Милая, любимая, твои письма пришли. Я счастлив и несчастлив. Потому что ты за это время меня наверняка забыла или разлюбила и не хочешь меня больше — и письма, наверное, всего лишь очаровательное вечернее зарево во все небо, когда солнце уже закатилось.
У нас обоих такие чуткие нервы, что трудно долго быть врозь. Неловкое слово, которое при обычных обстоятельствах отлетело бы, не оставив следа, может туг обрести большую силу — некая иллюзия способна водвориться в душе, некая тень, обычно летучая и видимая на просвет, способна обрести важность и вес и словно свинцовой росой утяжелить листья цветов и крылышки бабочек, — давай не придавать таким словам значения! Единственное, что имеет все права, — это чувство. Если с него опадут листья, если сломается стебель или оно увянет, не помогут никакие жалобы, и никакие споры, и никакая благонамеренно-жестокая и смягчающая ложь. В таких случаях только твердости место и больше ничему…
А тысячи мелких будничных возможностей ошибаться, слово, сорвавшееся с губ, которых не видишь, мысль, пронзившая лоб, которого нет перед тобой, — давай не придавать им особого внимания и смысла…
Тяжело не дать затрещину субъекту вроде Яноша Плеша, когда он утверждает, будто ты читала ему мои письма к тебе, — еще и потому, что впоследствии трудно будет писать их, думая, что чья-то козлиная башка подглядывает из-за плеча с чувственной ухмылкой, омерзительно-приторным пониманием и пытается слизнем втереться в доверие. Отрывки из фраз, в свое время прочувствованных и брошенных любимому человеку, неприятно слышать разжеванными до богохульства.
Это трудно и совсем не трудно понять; и даже если в этом есть доля истины — чего не сделаешь иной раз в моменты одиночества, а иногда и от переизбытка чувств, чего не случается иногда в грозу и при посверках зарниц, до нижней кромки которых гнусным праздношатающимся даже не дотянуться, — я стряхиваю это с себя, потому что имелось в виду совсем иное и, если кто об этом хоть немного знает, было вызвано совсем другим…
Золотое вечернее облако, дельфин у горизонта, ты, переливающаяся пряжа, ты, не способная никогда простить, если что-то уже случилось и задело чувства… Молчаливая, цветок, распускающийся в ночи, дышащая, Диана из лесов, если ты больше не любишь меня, скажи это, я не из тех, кто начнет стенать, это уж точно, — хотя бы уже потому, что ты во мне останешься, вопреки всему, — ведь то, что родилось при тебе в моей крови, течет и возвращается, как и все живое, — и было уже столько бурь и счастья из-за того, что оно лишь пробудилось… а если ничего этого нет, то брось мне через океан слова, их совсем немного, и в них — большее, чем весь мир: в них суть мира, тишина бури, дыхание Бога — и цветущая кровь…
…Не бойся, ах, не бойся же — ни одного, ни другого…
Эрих Мария Ремарк из Сент-Морица (после 13.01.1938)
Любимая, ты позвонила и дала телеграмму, и я сижу здесь в снегу и счастлив. Привет тебе! Моя жизнь все крутится и вертится, как колесо машины, а ты — нерушимая ось всего, вокруг чего происходит круженье, — покой при всех тревогах, синее небо над всеми ураганами и извержениями вулканов! Ах, смочь полюбить вновь! Восстать из мертвых! Изобилие и к тому же неутомимость, мечта и действительность как одно целое, изливающееся чувство и чаша, вмещающая его, — привет тебе, сладкое северное сияние, пламя над снегами…
Эрих Мария Ремарк из Сент-Морица (после 13.01.1938)
Любимая, я получил сегодня от тебя телеграмму, которая опять отменила мое решение сдаться на милость баккара, — хотя мои горести странным образом всегда приносят мне удачу: вчера вечером, например, в семи сериях подряд выпало черное, а это принесло 500 долларов выигрыша…
Поэтому крупье смотрели на меня сегодня, как на убийцу, — я не вернулся к ним, а гордо прошествовал мимо с новыми часами, купленными на выигранные у них деньги…
Снаружи идет снег, и галки летают вокруг серых башен отеля, как вороны над пшеничным полем в Овере у Ван-Гога, они пролетают прямо перед окнами, и парят, и заглядывают своими чёрными каменными глазами в номера, и кричат; а передо мной лежит тетрадка «Мюнхенской иллюстрированной газеты», в которой на трех полосах твои фотографии в разных позах и ситуациях — в каком-то черно-белом доме, в автомобиле, за завтраком, за изучением роли, ну и все такое…
Неужели эти люди верят в то, что утверждают: будто ты возвращаешься в Германию и станешь украшением УФА[20]?
Вокруг меня в холле происходит широкое чаепитие; я ненавижу все это — бар, людей, снег и прошлое.
Какой светлой может быть жизнь и какой серой! Но и в светлом есть серое, потому что серебро тоже серое. Серебро серое, а руки мои иногда старые; а эти высокие окна и снег, хлопья которого так и кружат, и доносящийся снаружи рык мотора тяжелой спортивной машины — что мне все это напоминает? Дорожку посреди черных елей, последний путь, — ах, приезжай! — и ничего больше нет, это всего лишь тени и больше ничего, тени лет, которые иногда словно белой косой прорезает кругами прожектор воспоминаний. И вдруг он прекращает движение, подрагивая, но не сдвигаясь с места, — Орплид и Авалун[21] — берег мечты и желания, — ах, подними свои глаза и посмотри на меня… посмотри на меня…
Эрих Мария Ремарк из Сент-Морица (почтовый штамп на конверте: 21.02.1938)
Свет глаз моих, ты так далеко от меня, и я пишу в какую-то бесконечную пустоту…
Небо над обнаженными снежными полями зеленое, высокое и чистое. Кромки гор напоминают вырезанные из металла силуэты, и если страстные чувства соберутся перелететь через них, их словно тысячами ножей разорвет…
Что я здесь делаю? Зачем брожу здесь? Для чего берегу себя? Ах, во мне столько всего рухнуло, и отвалы, полные пустой порода, бессмысленно лежат передо мной зимними вечерами, как мертвые страницы распавшейся книги земного бытия, они полны безысходной печали, полны тяжелого чувства, они разбросаны и одиноки, как в пустыне…
Почему я все время думаю, что я больше не нужен тебе…
Возможно, мы слишком долго в разлуке, возможно, мы слишком мало времени знали друг друга, а возможно, совсем не в этом дело; возможно, я слишком мало слышу о тебе, и, возможно, все это лишь другое лицо Януса, которое неотрывно-мрачно уставилось на меня, и мне достаточно всего-навсего оглянуться, чтобы мое любимое лицо вновь появилось предо мной — мягкое, с глубокими глазами и губами из всех юношеских снов.
