комбинезон (тогда такие джинсы с нагрудничком называли «лацлачи», а как теперь называют — не знаю, но это уже не существенно). В тот год мы вместе полетели в Болгарию. Я хотел хоть немножко вознаградить ее за все те трудности, что свалились на нее из-за нашего развода (я-то хорошо знал, что он и ей дался нелегко), и потому предложил ей слетать куда-нибудь вместе. Ренатка выбрала Болгарию. Как дочь военнослужащего, она не слишком-то и могла выбирать. Кроме Болгарии, можно было выбрать только Румынию, Венгрию, Польшу или ГДР (не считая, естественно, СССР), вот она и выбрала Болгарию. Новые «лацлачи» она сразу же надела, только расстегнула бретельки, и все то время, пока мы были в Болгарии, ходила со спущенным нагрудничком — дескать, так носят (носят ли так и сейчас — не знаю, но тогда якобы так носили). Болгары, естественно, все время свистели и орали ей вслед, и я готов был убить ее, но, как обычно, решил лучше помалкивать.
3
Когда наши разводились, мне было двенадцать, братцу — шесть.
В тот вечер, когда нам об этом сказали, мы вели себя, в общем, спокойно. Согласились с тем, что я останусь с мамой, а братец будет жить с папкой. Мы выслушали объяснение папы, доводы мамы, под конец кой-какие обещания на будущее и пошли спать. Смысл случившегося пока не доходил до меня в полной мере, и, кроме того, в тот день я очень устала после школы и потому быстро уснула.
Ночью я проснулась. Кровать братца была пуста. Я выбежала из комнаты и стала искать его. Думала, он лег спать с папкой на полу в гостиной, но его и там не было. Я потихоньку через переднюю вошла в спальню: мама спала, вид у нее был измученный. Братец сидел в изножье кровати с открытой тетрадкой и писал. С этаким трогательным усердием первоклашки.
— Записываю маму, — прошептал он серьезно.
(«Трогательнее, чем Коля в ванне»,[14] — заметил бы, очевидно, Виктор.
Вы скажете
Я сразу разревелась. Мама проснулась и дико испугалась братца. Раскричалась на него, а потом расстроилась и на остаток ночи взяла его к себе.
Я пошла спать к папке. Мы слышали, как мама с братцем плачут. Мы тоже с товарищем капитаном заплакали. Виктор, ты в это поверишь?
Настоящая мелодрама.
Первые месяцы после того, как папка с братцем уехали от нас, были ужасными. Я ходила по квартире, где они жили с нами долгие годы, и повсюду натыкалась на их отсутствие: в гостиной, в маминой спальне, в кухне, где мы все вместе ужинали… А теперь после ужина я заглядывала под стол, но братца там уже не было, он там уже не писал. Странно! В прихожей не было их обуви, на вешалке не висела братишкина синяя зимняя куртка. Его кровать была постоянно застелена. Собака целыми днями сидела у окна. Принюхивалась к мебели, к щелям под дверьми.
Папкины фотки уже не валялись повсюду. Тебе, Виктор, это может показаться просто диким, но мне стало не хватать даже запаха его формы. Стало не хватать его карт и
Тебе на это и правда нечего сказать, Виктор?
Когда я, бывало, лежала в ванне, мне казалось, что слышу, как в прихожей папка что-то рассказывает маме. Я совершенно отчетливо слышала его смех, но стоило мне вылезти из воды и вытереться, там его уже не было. Настоящая тайна.
Когда я засыпала, он уже не приходил пощекотать мне спину.
Он уже ни разу не пожелал мне спокойной ночи!
Я ревела в подушку и ненавидела его.
Звонил он, правда, через день. Раз от разу старался говорить со мной все непринужденнее, но у него это плохо получалось. Мы оба были в постоянном напряге.
— Приветик!
— Здравствуй, папа!
Он рассказывает мне что-то вроде остроумного анекдотца, который заготовил заранее (возможно, даже выучил его наизусть), но я не смеюсь. Он начинает нервничать, и его речь становится все тяжеловеснее. До сути он так и не доходит.
— Я тебя не особенно развеселил, а?
— Нет, ничего…
Он вздыхает и по обыкновению кончает родительской тягомотиной.
— Как в школе?
— Ничего.
— Есть какие-нибудь отметки?
— Да нет…
— А что означает «да нет»?
— Никаких отметок.
Молчит. Слышу, как он дышит.
— Значит, все в порядке?
— Ага, в порядке.
— А что дома? Дома тоже все в порядке?
— Дома тоже все в порядке, — говорю кисло.
Мы молчим. Вздыхаем.
— Ясно. Дурацкие родительские вопросы, да?
— Да, немножко.
— Тогда скажи что-нибудь ты, — тянет он.
Мы молчим.
— Что ты делала целый день?
— В общем ничего. С Яной была.
Слышу, как он сглатывает.
— Ну, папка, sorry, что-то по телику начинается.
Он опять вздыхает.
— Значит, в среду в пять на Национальном проспекте?
— Ага.
— Ты меня слушаешь? Где, я сказал, мы встретимся? Повтори.
— В среду в пять на Национальном.
Долгое молчание.
— Разговоры по телефону у нас не получаются. Правда?
— Да, не очень, — отвечаю.
— Ничего, научимся, — не теряет надежды папка. — Мы постараемся.
— Ага.
— Значит, в среду в пять на Национальном. Не перепутай.
— Нет. Так чао!
— Чао, Ренатка. Пока, целую тебя.
Он ждет. Слышу его дыхание.
Усмехаюсь. Смотрю, как мама моет посуду.
— Ну, всего, папка, — говорю отрывисто и вешаю трубку.
В ту же минуту мне становится его жалко.
— Прочту вам кое-что, — обращается к нам отец из-под своего зонтика. — Послушайте. «Было бы
