хватало молока. Он сказал: 'Вера, наверное, это тот шик, который могут позволить себе только богатые'.
Либель добавил: 'Майоры и издатели газет',
Эш выдавил из себя едва ли не извиняющимся тоном: 'Я в газете всего лишь служащий, — но затем раздраженно добавил: — Да это вообще ерунда, можно подумать, что профсоюзы дали обет бедности!'
Фендрих сказал: 'Не так уж это плохо, когда можешь верить'.
Эш продолжал: 'Я для себя кое-что прояснил: вера тоже должна обновляться, и для нее должна наступить новая жизнь., в Библии говорится, что только сыну позволено будет возвести храм'.
Либель заметил: 'Естественно, у следующего поколения дела будут идти лучше, что тут нового… Я больше не могу прожить на свои сто сорок марок, даже если сюда добавить производственные премии. До старика это не доходит, К тому же я, так сказать, мастер'.
'А у меня не больше, — сказал Эш, — даже если учитывать дом. У меня два квартиранта, с которых я как порядочный человек не могу требовать плату за квартиру, бедняги, Я больше трачу на содержание дома, чем имею с него',
Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся.
Либель вздохнул: 'Ну, да'.
Эш признался: 'Я ходил уже и к пастору…'
'Зачем?'
'Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня, Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно самому себе помогать',
'Да, — согласился Фендрих, — на чужую помощь не надейся'.
Либель возразил: 'Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом преимущество профсоюзов'.
'Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я продолжаю кашлять'.
Эш скорчил ироничную мину: 'С профсоюзами и больничными кассами вы продвинетесь не дальше, чем я со своим попом'.
'Остается одно- загнуться', — сказал Фендрих и закашлялся.
Либель спросил: 'А что вы, собственно, хотите!'
Эш задумался: 'Раньше мне казалось, что нужно просто уехать… в Америку… На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую жизнь, но теперь…'
Либель ждал продолжения: 'Но теперь?'
Но Эш неожиданно выпалил: 'Протестантам там, наверное, лучше… майор тоже протестант… но сначала нужно самому задуматься над этим… нужно было бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление… кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много думает'.'Если есть друзья, то тогда легче', — сказал Фендрих.
'Приходите ко мне, — предложил Эш, — я покажу вам то место в Библии'.
'Хорошо', — ответил Фендрих.
'Ну а как вы, Либель?' — Эш почувствовал, что обязан задать и этот вопрос,
'Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали',
Фендрих вздохнул: 'Каждый может это увидеть только собственными глазами'.
Либель ухмыльнулся и ушел. 'Он еще придет', — произнес Эш.
49
История девушки из Армии спасения в Берлине (7)
6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи, если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? 'Дали', — был ответ.
К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить. Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало безупречные желтоватые сливки. — 'Вы не могли бы мне сказать, что с Зуссином?'
Я сказал, и это соответствовало истине: 'Он мой друг'.
'Друг, прекрасно… — Доктор Литвак пододвинул к себе стул. — Люди волнуются, они решили позвать меня… Вы понимаете?'
В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это расследование: 'Он имеет право идти туда, куда хочет',
'Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не упрекаю… но что он делает с гойей'?'
Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам.
Я не смог сдержать улыбку.
'Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет'.
Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне более приемлемым.
Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: 'У него что, и дети есть?'
'А кто у него должен быть? Котенок?'
Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени.
'Доктор Симеон Литвак', — представился он еще раз.
'Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?'
На какое-то мгновение он задумался: 'Я человек свободный от предрассудков… Но это заходит слишком далеко… Вы должны его удержать'.
'От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это его безобидное удовольствие'.
'Он еще и крещение примет… Вы должны его удержать'.
'Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином'.
'Иерусалим', — он сказал это с выражением лица человека, которому в рот положили сладкую конфетку.
'Ну вот', — заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня.
Он, очевидно, все еще наслаждался названием: 'Я человек, лишенный предрассудков… но с громкими песнопениями и die Schmonzes[30] попасть туда еще никому не удавалось… Это удел других людей… Мне приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно, иудей это или христианин… везде есть хорошие люди… Вы удержите его?'
