расценить души боязнь как благостный святейший дар!
Не страхом разве было то, что их собрало, Подобно листьям высохшим, слетевшимся друг к другу под дуновеньем ветерка?
И страх любви, что в ваших душах, не он ли вотчиной Божественного страха был, под сводами сияющими чьими Его очей блистательных лучи нисходят к нам? И голубь боязливый к нам прилетел, Паря над волнами всемирного потопа, Объединяя всех через моря и океаны: И в страхе возвышается Господь, господствует Он в тишине наставшей одинокой,
И для Него любовь — то страх, а страх — то есть любовь, И связь времен, и вечных и земных, Становится единством одиночества со всеми одиночествами мира -
Любовь Господня в страх большой погружена, И в этом страхе, о Господь, да будет бытие Твое мышленьем.
84
Собрания по изучению Библии посещали теперь немногие, Внешние события отвлекали внимание от того, что происходило в душах людей, это особенно касалось чужаков, которые всячески прислушивались ко всевозможным слухам, если в них имел место хоть проблеск возможности возвратиться домой. Местные жители были более постоянны в своих привычках, для них библейские собрания стали уже обычным делом, желание присутствовать на них существовало независимо от войны или мира, но, в принципе, у каждого была своя точка зрения, в зависимости от которой слухи о мире его скорее раздражали, чем радовали.
Фендрих и Замвальд были местными жителями и относились к числу самых верных посетителей собраний. Хугюнау даже утверждал, что Фендрих приходит только потому, что у госпожи Эш в доме всегда есть свежее молоко, да, иногда он также утверждал, что его самого урезали в утреннем кофе просто потому, что госпоже Эш хотелось сэкономить молоко для своего святоши. И он совершенно не скрывал такое свое мнение; и это вызывало у госпожи Эш улыбку: 'Кто бы уж так ревновал, господин Хугюнау?' А у Хугюнау ответ уже был припасен: 'Будьте наготове, матушка Эш, приятели вашего господина супруга вас еще по миру пустят'. Впрочем, обвинения Хугюнау были безосновательны; Фендрих приходил бы даже в том случае, если бы не давали кофе с молоком.
Сейчас, как бы там ни было, оба, Замвальд и Фендрих, как раз сидели на кухне. Хугюнау, который уже приготовился уходить, сунул свой нос на кухню: 'Господам вкусно?' Вместо них ответила госпожа Эш: 'Ах, да у меня же нет ничего в доме'.
Хугюнау посмотрел обоим на рты, не жуют ли они, посмотрел на стол; когда же он не обнаружил там совершенно никакой снеди, то остался доволен. 'Ну, тогда я совершенно спокойно могу вас оставить, — сказал он, — Вы в прекрасном обществе, матушка Эш'. Тем не менее он остался; очень уж ему хотелось узнать, о чем это беседует матушка Эш с этими двумя. А поскольку все молчали, то он сам начал разговор: 'А где же сегодня ваш друг, господин Замвальд, этот, на костылях?' Замвальд ткнул пальцем в сторону окна, дребезжащего на осеннем ветру: 'В плохую погоду у него бывают боли… он ощущает это заранее'. '0-ля- ля, — сказал Хугюнау, — ревматизм… да, это неприятно', Замвальд покачал головой: 'Нет, он чувствует заранее, он знает очень многое заранее…' Хугюнау слушал его в пол-уха: 'Это может быть также подагра'. Фендрих слегка задрожал: 'Я тоже чувствую во всех конечностях… У нас на фабрике уже более двадцати человек заболели гриппом… Вчера умерла дочь старого Петри… В лазарете тоже уже есть умершие; Эш говорит, что это чума… легочная чума'. Хугюнау с отвращением выпалил: 'Ему надо было бы быть поосторожнее со своей пораженческой болтовней… чума! Не было печали'. Замвальд сказал: 'Гедике, да ему и чума не страшна, он воскресший'. Фендрих решил добавить еще кое-что по теме: 'По Библии сейчас должны настать все испытания Апокалипсиса… Майор тоже это предсказывал… да и Эш говорил это'. 'Merde, теперь с меня хватит, — сказал Хугюнау, — желаю и дальше приятной беседы. Привет'.
На лестнице он встретил Эша: 'Там наверху у вас сидят два действительно приятных собеседника. Если весь город заговорит о чуме, вы будете виновны в этом. Вы со своим лицемерием еще сведете с ума весь мир, а это ведь одурачивание народа'. Эш оскалил лошадиные зубы и пренебрежительно махнул рукой, что разозлило Хугюнау, и он проворчал: 'А тут не из-за чего скалить зубы, господин пастор'. К его удивлению, лицо Эша моментально приняло серьезное выражение: 'Вы правы, сейчас более чем не до смеха… люди правы'. Хугюнау сказанное неприятно поразило: 'В чем это они правы? Не в том ли, что это чума?' Эш спокойным тоном ответил: 'Да, и для вас это было бы к лучшему, да, для вас, мой многоуважаемый, если бы вам наконец стало угодно понять, что мы тут находимся в страхе и в испытаниях,,' 'Хотелось бы узнать, какой мне прок от этого…' — буркнул Хугюнау и продолжал спускаться по лестнице. Голос Эша звучал по-школьному поучительно: 'Я мог бы вам, конечно, это рассказать, но вы же не хотите ничего знать… страшно, что ли, узнать это…' Хугюнау обернулся, Эш стоял на две ступеньки выше и выглядел мощно; было неприятно, что приходилось смотреть на него вот так, снизу вверх, и Хугюнау поднялся снова на одну ступеньку. Он ощутил в душе некоторую тревогу. Что там такое есть еще у Эша, что он не хочет говорить? Что он может знать? Но когда Эш начал: 'Только тот, кто в страхе, будет доступен милости…', Хугюнау перебил его: 'Стоп, слушать это мне и вправду больше ни к чему…' Эш снова оскалился ненавистной саркастической улыбкой: 'Разве я не говорил? Это вашим новым планам явно не подходит, Впрочем, вам это, наверное, и не подходило никогда'. И он намерился идти дальше.
Хугюнау поторопился задержать его: 'Одну минуту, господин Эш…'
Эш остановился.
'Да, господин Эш, я вам должен это все-таки сказать, Естественно, весь этот вздор мне не подходит. Ухмыляетесь вы или нет, но он никогда мне и не подходил. Я всегда был свободолюбивым человеком и никогда не делал из этого тайны. Я не мешал вам и вашим святошам, так не соблаговолите ли вы позволить мне быть святым по-своему. Вы можете это называть новыми планами, ради Бога, я вам даже разрешаю шпионить за мной, как вы это, очевидно, и делаете, впрочем, я не такой народный трибун, как вы, но и человеком, оболванивающим народ, я тоже пока что не являюсь, я не тщеславен, но когда прислушиваюсь к тому, что говорят люди, естественно, не ваши святоши там наверху, то мне кажется, что вещи должны все же принимать несколько иной оборот, не тот, который вам, господин пастор, по душе. Я имею в виду, что скоро кое-что придется пережить, и я вижу кое-кого болтающимся на фонарном столбе. Если бы господину майору не было угодно злиться на меня, то я бы хотел со всей почтительностью предупредить его об этом; я хороший парень. К вам он, впрочем, тоже сейчас не очень благоволит, вечно нерешительный старый дурак, но тем не менее я оставляю за вами свободу выбора и право передать ему мое предостережение. Вы же видите, со мной можно играть открытыми картами; я никому не наношу удар сзади, как это делают другие'.
Сказав это, он окончательно повернулся к Эшу спиной и, насвистывая, помаршировал лестницей вниз. Потом, правда, он злился на свое добродушие — у него ведь нет ни малейшего основания чувствовать себя хоть в чем-нибудь виноватым перед господами Пазеновым и Эшем; почему и отчего, собственно говоря, он их предостерегал?
Эш постоял немного. Все это ощущалось им как какой-то укол в сердце. Затем он сказал себе: 'Кто жертвует собой, тот поступает благородно'. И если этого малого считать способным на подлость, то это хорошо, пока он бахвалится; лающая собака не кусает. И если он будет раскрывать свою пасть в кабаках, то вреда от этого будет еще меньше, а уж меньше всего майору. Эш улыбнулся, он прочно и надежно стоял на ногах, затем он раскинул руки в стороны, подобно человеку, проснувшемуся рано утром или распятому. Он чувствовал себя сильным, надежным и благополучным, и как будто это была считалочка, от которой в мире все было хорошо, повторил: 'Кто жертвует собой, тот поступает благородно', а потом толкнул дверь, ведущую на кухню.
85
'Никто никого не видит во мраке'
События 3, 4 и 5 ноября 1918 года
