ветру, с большой силой дующему здесь, наверху.
На кухне ничего не изменилось. В окоченелой неподвижности шестеро людей застыли на своих прежних местах, они сидели, по-прежнему не шевелясь, еще неподвижнее, наверное, чем прежде, словно обмотанные и спутанные нитями ожидания. Они не спали и не бодрствовали, они также не знали, как долго пребывают уже в этом состоянии. Один только мальчик задремал. С плеч Ханны сползло одеяло, но холодно ей не было. Однажды она обронила в тишину: 'Нам нужно переждать это', но другие, наверное, и не слышали ее слов. И все же они прислушивались, прислушивались к пустоте, прислушивались к голосам, проникающим снаружи. А когда в ушах Ханны в который раз снова прозвучало: 'Ограбление снизу', то она никак не могла понять, в чем тут смысл; лишенные смысла слова, бессмысленный шорох, но тем не менее она тоже прислушивалась, не были ли этими лишенными смысла словами те слова, которые прозвучали там, вне дома. Монотонно капала вода из крана. Никто из шести не шевельнулся. Остальные, наверное, тоже услышали призыв к ограблению, поскольку, вопреки большому социальному различию, вопреки изолированности и отсутствию обязательств, все они принадлежали к одной общности, все они попали в один заколдованный круг, цепь, звеньями которой были они сами и которую невозможно было разорвать без большого ущерба. И этот заколдованный круг, это состояние совместного транса давали возможность понять, что для Ханны призыв к ограблению становился все отчетливей; он был настолько отчетливым, насколько в обычных условиях она никогда не могла бы его воспринимать; призыв словно приносился сюда силой совместного прислушивания, его нес поток этой силы, которая все же была бессильной силой, силой простого восприятия и слушания, а призыв был очень громким, голос становился все мощнее и был подобен шумящему ветру, дующему на улице, В саду завизжала собака, тявкнула пару раз. Затем замолчала, и Ханна теперь лучше слышала голос. И голос повелевал ею; Ханна поднялась, остальные, казалось, не заметили этого, а также того, что она открыла дверь и вышла из кухни; она шла босыми ногами, но этого не знала. Ее босые ноги ступали по бетонной полосе, это был коридор, они прошли по пяти каменным ступенькам, шли по линолеуму, это был кабинет, шли по паркету и коврам, это был холл, шли по очень сухой кокосовой циновке, по осколкам черепицы и кирпича, по камням садовой дорожки, В этой ходьбе, которую можно было назвать чуть ли не строевым шагом, дорогу знали только ее ноги, поскольку глаза знали только цель, и когда она вышла из двери, то они увидели ее, увидели цель! В конце вымощенной камнями дорожки, в конце этого очень длинного моста, там, перевесившись наполовину через садовый забор, раскачивался грабитель, мужчина, взобравшийся на перила моста, мужчина в серой робе арестанта, серая каменная глыба, так висел он там. И не шевелился, С протянутыми вперед руками она ступила на мост, одеяло упало на землю, ночная рубашка развевалась, как облако на ветру, так приближалась она к неподвижному мужчине, Но то ли потому, что люди на кухне заметили теперь, что она ушла, то ли потому, что она потянула их за собой той магической цепью, за ней последовал садовник, вышла горничная, показалась кухарка, выскочила жена садовника, и, хотя слабыми и приглушенными голосами, но они стали звать теперь свою госпожу.
Это, наверное, была странная процессия, возглавляемая женщиной в белом, похожей на призрак, которая начала ерошить преступнику волосы. Потрясение было настолько сильным, что он не смог сдернуть перекинутую через забор ногу. Когда ему это все же удалось, то он еще какое-то время таращился на эту призрачную картину, а затем дал деру и скрылся в темноте.
Между тем Ханна продолжала свой путь и, будучи у самого забора, она просунула руки сквозь прутья, словно сквозь решетку окна, как будто она хотела помахать уходящему. В городе видны были отблески пожара, но взрывы затихли и колдовство спало, Теперь даже ветер успокоился. Засыпая, она осела на прутьях, садовник и кухарка отнесли ее в дом, где ей постелили кровать в хозяйственной комнате рядом с кухней.
(На следующий день в хозяйственной комнате рядом с кухней Ханна Вендлинг скончалась от тяжелой формы гриппа, осложненного воспалением легких.)
Хугюнау маршировал домой. Перед одним из домов стоял маленький ребенок и плакал, ему наверняка не было и трех лет. 'Где может прятаться Маргерите?' — подумал он. Он взял ребенка на руки, показал ему красивый фейерверк, отблески которого доносились сюда с Рыночной площади, он имитировал потрескивание и шипение огня, треск деревянных балок, шшшжух, шшшжух, хрусь, пока ребенок не начал смеяться. Затем он занес ребенка в дом, укорив мамашу, что нельзя в такое время оставлять ребенка без присмотра на улице.
Добравшись до дома, он прислонил винтовку к стене коридора, точно так, как это делал Эш, после этого открыл дверь в подвал и спустился к майору.
Майор, с тех пор как ушел Эш, не изменил своего положения; он по-прежнему лежал на куче картофеля с засунутой между пальцами запиской, но его голубые глаза были открыты и не мигая смотрели на свет подвальной лампы, Он не перевел свой взгляд и тогда, когда вошел Хугюнау, Хугюнау кашлянул, и когда майор не отреагировал, то он почувствовал себя оскорбленным. Время действительно было неподходящим для того, чтобы продолжать детскую ссору. Он подтянул к себе скамеечку, которая обычно использовалась для переборки картофеля, и с умеренным поклоном уселся напротив майора: 'Господин майор, я, конечно, понимаю, что у господина майора имеются основания не желать меня видеть, но в конце концов все порастает травой, а обстоятельства дают мне все же в конечном счете право, и я хотел бы вернуться к тому, что господин майор видели меня более чем в фальшивом свете; разве господин майор забыли, что я стал жертвой низкой интриги, о мертвых плохо не говорят, но пусть господин майор вспомнят, с каким пренебрежением встретил меня с самого начала этот пастор. И ни разу ни одной благодарности! Хоть бы одно слово признания из уст господина майора за все празднества, которые я организовывал в честь господина майора; ведь это просто: я благодарю вас, а вы за километр обходили меня. Но я не хочу быть несправедливым, поскольку однажды абсолютно спонтанно господин майор подали мне руку, тогда, когда были торжества по поводу Железного Бисмарка: вы видите, господин майор, что я хорошо помню каждый случай дружеского отношения ко мне со стороны господина майора, но даже тогда вокруг рта господина майора была такая ироническая складка, если бы вы только знали, как я не переносил, когда Эш так скалил зубы! Меня всегда отталкивали, если позволительно будет мне так выразиться. А почему? Просто потому, что я изначально не относился к этому кругу… Чужак, так сказать, пришедший откуда-то, как любил говаривать Эш, но это не причина, чтобы насмехаться надо мной и отталкивать меня; я всегда должен был держаться в тени, это тоже одно из его выражений — я всегда должен был держаться в тени, чтобы на виду был этот господин пастор и мог расти в глазах господина майора. Я это очень хорошо понял, господин майор могут не сомневаться, что это обижает человека; а также намеки, когда вы назвали меня 'злым', о да, это я очень хорошо понял, господин майор могли бы просто припомнить, целый вечер вы говорили о зле, ничего удивительного, что человек, которому такое говорится, в конце концов однажды действительно становится злым; я признаю, что фактически так он и выглядит, и что господин майор, наверное, будут называть меня сегодня шантажистом или убийцей, и тем не менее это просто одна лишь видимость; в действительности все по-другому, это невозможно, так сказать, точно выразить; и господин майор, похоже, даже и не проявляют совершенно никакого интереса к тому, как это есть в действительности. Да, господин майор говорили тогда также много о любви, и Эш с тех пор постоянно болтал о любви — он всегда доводил до тошноты своей болтовней, но когда постоянно говоришь о любви, то надо было бы по меньшей мере постараться понять кого-нибудь другого, пожалуйста, господин майор, я, конечно, знаю, что не могу этого требовать и что человек в положении господина майора все-таки никогда не опустится до того, чтобы питать к такому человеку, как я, который является всего лишь обыкновенным дезертиром, такие чувства, но если мне будет позволено сказать, то Эш ненамного лучше, чем я… Не знаю, правильно ли понимают господин майор то, что я имею в виду, но я прошу господина майора набраться терпения…'
Прочищая стекла своих очков, он взглянул на майора, который все еще не шевелился и не издавал ни звука: 'Я настоятельно прошу господина майора и мысли не допускать о том, что я удерживаю господина майора в этом подвале, чтобы заставить господина майора выслушать меня; там, наверху, творятся ужасные вещи, и если господин майор выйдут на улицу, то господина майора повесят на фонарном столбе. Господин майор завтра смогут сами убедиться в этом, о Боже, вы можете поверить мне хоть раз…'
Так и разговаривал Хугюнау с живой неподвижной куклой, пока наконец до него не дошло, что майор его не слышит, но он никак не хотел верить в это: 'Я прошу прощения, господин майор устали, а я тут говорю. Я принесу что-нибудь поесть'. Спотыкаясь, он кинулся наверх. Госпожа Эш, скрючившись, сидела
