и звуки свирели, и шум леса. Я потерял ощущение собственного тела. Пустой чашей меж трех костров качалось мое сознание, а вокруг него плели таинственные знаки сияющие искры — трепетные источники силы. И чаша постепенно заполнялась невесомым небесным огнем, вызванным из древних корней земли колдовством Сомы и Латы.
Когда я пришел в себя, то увидел, что костры почти догорели. Груды углей еще щедро отдавали жар в окружающий мрак. Ледники мерцали над моей головой, как изумруды на шкуре черной пантеры. Могучая сила, возносящая эти каменные твердыни под небеса, наполнила все каналы моего тела. Зазвучали тонкие струны, вновь связавшие меня с прошлым и будущим этого мира. Препятствий не было. Прошлое потеряло смысл. Я был счастлив, нет, это не то слово. Я был оживотворен. Это было новое рождение. Сидя с закрытыми глазами на теплой земле, я теперь совершенно спокойно предавался созерцанию потока кармы, который нес меня, угрожая то ли подмять под себя, то ли вознести на свой ревущий, рвущийся к небесам гребень. Это и была возвращающаяся жизнь, жизнь, сужденная каждому человеку. Надо было принимать ее и радоваться ей, тем более, что там, на пенной вершине надвигающегося вала, неподвижная и трепетная, словно блик света на волне, светила сквозь майю фигура Латы. Костры потухли, девушки исчезли. Я был один в ночи. Время текло плавно и незаметно.
Потом я услышал шорох уже где-то на грани своего видения и телесными глазами заметил ереди деревьев на краю поляны оранжевый трепетный огонек. Раздвинулись ветви, и Лата вдруг выступила из плотного, непроницаемого, как гранит, мрака. Казалось, ночь собрала где-то в дальних углах нерастаявшие крупицы света — отблеск потухающих ледников, звездную взвесь, оранжевое мерцание очагов дальней деревни — и соткала прозрачные контуры тела на краю поляны. Во мне шевельнулся страх — сможет ли Лата оторваться от породившего ее лесного мрака, или он втянет ее обратно. Лата сделала шаг. Тьма упала с ее плеч, как порванный плащ. Она шла ко мне, держа в вытянутых руках глиняную плошку, наполненную оранжевым пламенем. Язычок огня был точь-в-точь отражением своей хозяйки — статной, устремленной вверх, полной сияния и трепета. Казавшаяся игрой лунных бликов, Лата, подойдя ко мне, становилась все более явной и осязаемой, словно наполнялась силой и страстью моего воображения. Прошлое — рваное невесомое воспоминание, отзвуки и отблески, преследовавшие меня долгие месяцы, наконец догнали породивший их образ, воплотились в живом, горячем и таком близком теле Латы. Только она одна во всем мире и была теперь реальной, облаченной в свет и форму, а ночной лес, дальние огни хижин у храма и бутоны звезд распылились невнятным узором, превратившись в размытый фон, полустертый узор на плоской, свернувшейся вокруг нас, вселенной.
Осторожно ступая босыми ногами, Лата прошла меж мерцающих углей и опустилась рядом со мной на колени. Оранжевый блик, выскользнув из глиняной плошки, лизнул ее ключицы, изгиб локтя, ямку под скулой. Полоса белой материи, стекающая с плеч Латы на гладкие бедра, казалась клочком предутреннего тумана. Белый свет звезд, ра'ствФр^вШИййя Где-то за гранью нашего мира, еще жил в серебряной диадеме и ажурных серьгах, которые как светлячки порхали вокруг высокой шеи. Откуда-то из складок одеяния Лата извлекла кожаную флягу и медленно, словно исполняя ритуал в храме, поднесла ее к моим губам.
— Вино помогает простым людям справлять ся с тяготами жизни. Сома возраждает силы дваждырожденных, позволяя увидеть мир, лишенный привычных форм и законов.
Лата сделала вслед за мной большой глоток из фляги.
— Милый мой, я воплощаюсь в тебя, я чув ствую каждую твою мысль, каждое душевное дви жение, — шептала Лата, погружаясь в мои объятия. — Я забыла, где Хастинапур и Кампилья, я не хочу ничего знать о Калиюге. Время останови лось, и мир существует только для нас.
Свет истины вспыхивает в сумраке сомнений.
Рука бога вырывает из черных ножен плоти сияющий клинок сознания. А потом остается лишь светлая, тающая в сердце печаль — звук флейты, доносящийся с дальних лугов на восходе…
Стрелы Рассеивающего тьму пробили щит тумана вдали и ударили в медные звонкие колокольца леса. Я лежал с широко открытыми глазами и созерцал струганные доски потолка, украшенные незатейливым орнаментом. Стены, залитые солнечным светом, испускали душистый аромат смолы. Свежий ветер принес чистый звон дальнего водопада и шелест леса. Одним словом, мое пробуждение было полно благими приметами, как жертвенная чаша — рисом. Я нежился в чистой постели, не торопясь рассматривая убранство комнаты. Прямо напротив моей постели стоял грубый деревянный алтарь с бронзовым божком в зубчатой короне, украшенной человеческими черепами. Лицо бога не выражало ничего, кроме довольства жизнью. Перед ним дымилась благовонная смола. В бронзовых чашечках на алтаре лежали зерна каких-то злаков. Я следил за сизым дымком, поднимающимся над курильницей и чувствовал себя таким же прозрачным и невесомым. Никакие страсти не тревожили мою душу. Покой стоял во мне, как недвижимые солнечные пятна на дне стремительного потока. Если б не проник в мои ноздри дурманящий запах свежеиспеченных лепешек и меда, то я так бы и не встал со своего ложа.
С тихим мелодичным скрипом отворилась дверь, и в комнату вошла невысокая темнолицая девушка. Из одежды на ней была только бурая шерстяная юбка. На голой темной груди висело ожерелье из пожелтевших клыков. Показав в поклоне яркие цветы, вплетенные в черные волосы, она позвала меня к столу. Размышляя о том, была ли она этой ночью среди танцующих девушек, я оделся и поспешил в соседнюю комнату. За широким деревянным столом меня ожидали Лата, Митра и Джа-наки. Лица у всех троих были серьезны. Митра поднял чашу с вином и провозгласил:
— За Муни, по воле богов возвращенного с порога царства Ямы.
Пригубив вина, все принялись за еду. Обоняние меня не обмануло — на деревянной тарелке лежала стопка румяных, лоснящихся от масла, лепешек. Рядом — белые ломти овечьего сыра. Здесь же был горшок с диким медом и берестяной короб, полный ягод, мелких и блестящих, как агатовые бусы. После сладких благоухающих манго и ананасов эти ягоды показались мне чересчур кислыми, но Лата заверила меня, что жизненных сил в них больше, чем в плодах нашего юга. Я рьяно принялся за трапезу. Глядя на то, как я окунаю лепешки в мед и, завернув в них ломти сыра, отправляю все это в рот. Митра весело сказал:
— Где же следы прошедших страданий? Я вижу голодного деревенщину, а не отринувшего желания аскета.
Я, не спеша, проглотил очередной кусок и, вежливо улыбнувшись, ответил:
— Ты можешь продолжать назидания сколько хочешь. Мне больше достанется.
Митра весело отозвался:
— Ты, Муни, находишься в плену заблужде ний. Я могу наставлять тебя на путь истинный и с набитым ртом.
Доказывая справедливость своих слов, Митра принялся за лепешки.
Лата сияла радостью. За эти несколько месяцев, разделивших нас, она потеряла часть своей напряженной стремительности. Кажется, даже линии ее тела стали более округлыми, налились теплом и светом, как спелый плод. Под горным солнцем смуглее стала ее лунная кожа, но по-прежнему светел был взгляд ее продолговатых глаз, распахнувшихся мне навстречу с такой искренней радостью, что у меня перехватило дыхание. Все-таки, что бы я там себе ни воображал, я никогда раньше не видел в ее взгляде ничего, кроме заботливой нежности апсары, встревоженной судьбой младшего брата. Теперь же, сидя за столом на деревянной лавке и слизывая с губ чуть горчащий мед, я чувствовал себя царем на троне и откровенно наслаждался ее пристальным вниманием.
После трапезы Митра и Джанаки поспешили к Накуле, взявшему на себя охрану долины. Мы с Датой вышли из дома на яркий зеленый ковер, по которому время от времени пробегали прозрачные изумрудные тени облаков. Наш дом был сложен из огромных бревен на платформе из валунов, собранных здесь же. Чувствуя себя еще слабым, я сел на солнечном припеке, наслаждаясь новооб-ретенной свободой жизненных сил, струящихся в оболочке тела. Лата присела рядом. Глянцево блестели ее голые руки и плечи.
Ты стала еще прекрасней, — просто сказал я ей. Лата улыбнулась немного недоуменно. Изумрудные блики, как тени мыслей, скользили по ее лицу.
Видел бы ты меня месяц назад, — сказала Лата, закидывая назад голову, чтобы подставить лучам солнца нежное, как бутон лотоса, лицо. — Я чуть не лишилась рассудка от тревоги. Находясь здесь, у престола божественных сил, я была бессильна помочь тебе. Как суеверная крестьянка, я сняла все цветочные украшения и гирлянды, заплела волосы и не выходила из дома. В краях, откуда я родом,
