себе бога без тела и формы. Я должна видеть, слышать, осязать. Где пальцы, которые касаются струны, протянутой к моему сердцу? Где рот, говоривший со мной? Я, покорившая свои страсти, отрешившаяся от власти и богатства, жажду увидеть живой образ Хранителя мира, прикоснуться к нему, поймать выражение его глаз. Пусть бог явит форму, я заполню ее своей любовью и поверю, что это не наваждение или безумие…
Можете себе представить, как тяжело мне было все это слышать. Хоть и не было в ее стремлении к слиянию с божеством ничего чувственного, плотского, а все-таки мне было горько осознавать, как мало места в ее сердце остается для меня. Подобно прохладному горному ручью легли в мою руку ее белые пальцы. В этой руке под гладкой кожей билась упругая трепетная сила, словно необжигающий животворный огонь. И этим же огнем сияли глаза апсары. Ее взгляд, подернутый радугой неземного вдохновения, блуждал где-то за пределами моего мира. Между нами встала прозрачная стена отчужденности. И я со всем своим кшатрий-ским пылом ударился в эту стену. Почти непроизвольно я схватил ее за прохладные плечи, развернул лицом к себе и заговорил о любви. Я не помню, какими словами я пытался разорвать пелену майи, наброшенную на нее небожителями, но зато помню, что Лата высвободила свои гладкие плечи из моих горячих ладоней и встала. Зрачки ее глаз превратились в колючие звезды.
— Вижу, силы возвращаются к тебе, Муни. Все они до последней капли понадобятся тебе, чтобы выполнить свой долг и попытаться остаться жи вым. Сладкая смола привязанности лишит и тебя, и меня свободы и ясности.
Разве любовь не дарит дваждырожденным нового источника сил? —– спросил я. — Разве можно оставаться брахманом, не вмещая в свое сердце тех, кто устремлен к тебе? Любовь придаст нам сил, позволит воссоздать узор брахмы хотя бы из двух сердец.
Любовь апсары может сжечь, — сказала Лата, гордо поднимая голову на прямой округлой шее, — в древности боги посылали апсар даже к великим аскетам, чтобы лишить их чрезмерной мощи брахмы.
— Ничего, моя брахма как-нибудь выдержит, — самонадеянно сказал я, беря Лату за руку. — Ты можешь говорить все, что хочешь, но дважды– рожденного не обманешь.
Лата рассмеялась высоким коротким смехом и вырвала свою руку, словно боялась, что жар ее ладони расскажет мне о чувствах, властно поднимавших змеиные головы в ее теле. Я и без прикосновения к ее горячей коже чувствовал, как могучая сила кундалини начинает разворачивать тугую спираль, подчиняя тело, затапливая мозг сладким дурманящим ядом. Из глаз Латы прямо мне в душу заглянули змеиные зрачки, парализовали волю, опалили огнем.
В следующее мгновение змея исчезла, а передо мной вновь сидела безразличная ко всему Лата. Лишь высокая грудь под тонкой материей поднималась и опускалась. Мое сердце сбилось с ритма, отяжелело, подобно камню, что однажды сорвавшись с ребра горы, проломив деревья и кустарники, рухнул в долину и упокоился в холодной, оцепенелой неподвижности. Камень скатился в долину, а Лата осталась на далекой вершине, пронизанной ветром и солнцем.
Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и снова посмотрел в глаза апсаре. Неужели эта бесстрастная женщина извивалась в моих руках в страстном порыве в ночь возлияния Сомы?
— Пусть твои силы в мире брахмы превосхо дят мои, — сказал я, стараясь смотреть мимо Латы на отражение облаков в голубой воде, — кроме Высоких полей есть и наши, земные поля, труд ные для твоих ножек, полные опасных людей и зве рей. Что будет с тобой, если погаснет луч брахмы? Твои нежные руки созданы, чтобы ласкать детей, стройные ноги — для прекрасных танцев. Ты при шла на землю воплощением красоты и любви. От бросив этот путь, не предашь ли ты своей дхармы? Может быть, это гордыня сделала тебя сосудом, ждущим, когда его заполнит божественная сила? Ты помнишь Шикхандини? Разве владение оружием и жестокость кшатрия добавили ей прелести и счас тья? Она предала облик, дарованный ей природой. Разве не это же совершаешь над собой и ты?
Так говорил я Лате и с удовлетворением видел, как разгораются обидой и возмущением ее обычно безмятежные глаза.
И вдруг нас прервали. Как это бывает в горах, сияющее бирюзовое небо покрылось пеленой туч. Огромные сосны, раскачиваясь, как плакальщики на похоронах, возносили к небу стенания. Набухшие дождем тучи ревели громче, чем боевые слоны перед атакой. В их черных громадах блестели бивни молний. Трескучая, обжигающая сила истекала с неба, поднимая волоски на моем затылке, покалывая сердце. Потом на нас обрушился дождь. Лата успела уйти на несколько шагов вперед, но остановилась и, пытаясь перекричать звук ливня, звала меня, торопила. Чувствуя, как скользят кожаные сандалии на мокрых гладких камнях, я бежал к Лате, нашедшей укрытие под каменным карнизом, и вдруг увидел, что потоки воды, срывающиеся с карниза широким серебряным водопадом, подмыли где-то наверху огромную глыбу, и она начинает катиться вниз по склону как раз к тому месту, где стояла Лата.
Предостерегающий крик застрял у меня в горле. Где-то за гранью мыслей мне пришло знание, что я не успею крикнуть, а она не успеет понять… Все еще освещенный той же вспышкой мгновенного просветления, я вырвался из оцепенения и прыгнул к Лате. В тот миг я не думал ни о чем. Если бы я начал думать, то опоздал. Я рванулся к цели, не успев даже собрать мысли для прыжка. Наверное, со стороны я был похож на разлепившуюся лягушку: раскинутые руки, расставленные пальцы, ноги, подергивающиеся в нелепом стремлении оттолкнуться еще раз от воздуха. Какую-то долю мгновения я ощущал себя в полете. Видел удивленный полуоборот Латы в сторону опасности, слышал ее полукрик, полувсхлип. А потом мои голые колени ударились в монолитную округлость покрытых мхом валунов, руки обняли Лату, а глаза уперлись в серый бок каменной глыбы, падающей прямо на нас с ужасающей неотвратимостью. Это было, как в кошмарном сне — бьющееся в руках тело Латы, пелена дождя и пронзительная очевидность невозможного — глыба падала МЕДЛЕННО. Казалось, что невидимая рука удерживает ее над нами.
В следующее мгновение я откатился по мокрой траве в сторону, продолжая крепко сжимать Лату. Глыба с жутким шелестом пронеслась мимо нас, соскребла камни с тропы и прогромыхала куда-то дальше в пропасть. Я не сразу смог оторвать взгляд от того места, где был каменный карниз. Потом я помог промокшей и перепачканной Лате сесть на мокрый валун и привести свою одежду в порядок. Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. Лучи солнца поднимали сизый пар над сосновыми ветками. Лата дрожала мелкой дрожью и беспомощно озиралась вокруг, как незаслуженно обиженный ребенок. Солнце подсушило камни тропинки. Большие рыжие муравьи вновь заспешили по невидимым дорогам, пересекая измазанный грязью край одежды Латы. Она осторожно согнала их рукой и поднялась на ноги. Лата больше не дрожала, но ее лицо сохраняло отстраненно-застывшее выражение. Весь путь домой мы проделали молча.
На следующий день она не вышла ко мне, а служители храма сообщили, что апсара углубилась в самосозерцание и выйдет на свет только когда сочтет нужным. Так я остался почти один. Митра и Джанаки вместе с остальными кшатриями, оставшимися в долине, несли караул, пасли лошадей, играли в кости. Арджуна уехал дальше в горы.
Я же продолжил прогулки по окрестным дорогам, чувствуя, как с каждым днем все увереннее мои ноги держатся на скользкой поверхности валунов. . Я растворялся в окружающем мире, позволяя своей душе воплощаться то в сосну, то в бегущее облако, то в стайку шебутных белок, весело играющих в многоярусных башнях леса. Моя жизнь была полна знаков и предчувствий, словно кто-то из небожителей, отвлекаясь от великой игры, выкраивал мгновение, чтобы проследить за полетом ничтожной человеческой искры. Невидимая водящая рука то направляла луч солнца на предмет, к которому хотела привлечь внимание, то прямо под ноги кидала кристалл хризолита или яркий цветок, побуждая меня продолжать путь. Как бы далеко я ни забредал в горы, как бы глубоко ни погружался в ущелья отрешенности, всегда в центре всех моих поисков и скитаний оставалась сияющая точка, негасимый путеводный огонек — моя Лата.
Отрадно было осознавать, что она в безопасности, на расстоянии крика, за каменной скорлупой храма. Даже удаляясь все дальше во время моих одиноких прогулок, где с отрогов срывались молочно- белые пены ручья, я ощущал волны ее брахмы, скользящие по сердцу, как лазурная струя по округлым голышам.
Я представлял ее себе то застывшей серебряной статуей возле зажженного огня в ожидании моего возвращения, то самим огнем, мечущимся на суровом ветру кармы. Начав думать о Лате, я незаметно погружался в сияющий бескрайний океан видений и мечтал об одном: чтобы это никогда не кончилось.
