позволившее Шикхандини пристальнее всмотреться в саму себя. Никто не осуждал и не утешал ее. Лишь уважение вызывала она в наших сердцах. Доспехи ее духа истаяли под теплыми лучами нашей брахмы. Она вошла в узор. Медленные, тягучие, благоухающие потоки захватили нас всех. Мысли вслед за глазами неторопливо скользили с предмета на предмет, с лица на лицо. Но потом можно было уже закрыть глаза, ощущая всех, кто собрался в кольцо у костра, в своем сердце. А там уже жили и небо, и пальмы и огонь. Еще болели руки от тяжелой работы, и утро сулило новое напряжение. Но в тот глухой час ночи сгрудившиеся у огня осколки державы дваждырожденных выходили из потока времени, песнями и душами уносясь в беспредельность.
Сколько было отпущено нам времени до неотвратимого мрака Калиюги? Пророчества говорили — совсем немного. Но и об этом думалось как-то спокойно, без озноба отчаяния. В сердце расцветала новая мелодия огня, заковывающая дух в сияющий панцирь бессмертия.
— Как жаль, что вы не пришли раньше, — тихо сказала Шикхандини, — может, я была бы другой. Но моему стареющему отцу не на кого опереться. Он никогда не говорит этого, но я чувствую, как тревога точит его сердце. После того, как Дрона отобрал для Хастинапура наши земли на севере, царь панчалов живет в ожидании новой войны. Мы не знаем планов Высокой сабхи, мы не знаем границ мудрости Дхритараштры. Но у нас, рожденных повелителями Панчалы, есть долг охранять свой народ. И мы с моим братом рано осознали свою нелегкую карму — стать копьем и щитом отца. Когда я была еще совсем юной, я любила рисовать и играть на вине, мечтала о прекрасном царевиче, который приедет за мной не золотой колеснице и заберет в свой дворец. Но потом, когда у ворот появились сваты от царя дашар-нов, мое сердце прозрело, и я отказалась покидать отца. Это были ужасные дни, меня никто не понимал. Отвергнутый и оскорбленный царь грозил войной, отец укреплял город и уговаривал меня. А я одела доспехи воина и поклялась пасть в бою или пронзить грудь мечом, если меня остановят на избранном пути. Тогда в городе поползли слухи о том, что какой-то небожитель-якша обменялся со мной полом, превратив меня в мужчину. Я жестоко страдала, но не мешала чаранам вдохновенно сочинять небылицы. Теперь многие верят в эту легенду, которая утверждает, что я останусь мужчиной, и предел этому проклятью положит только смерть. Может быть, пророчество и сбудется. Но убить меня будет непросто, ведь я вместе с Дхриштадьюмной овладела всей наукой войны. Так я отвергла свою прошлую жизнь, как змея сбрасывает обветшавшую кожу.
Я смотрел на четкие, словно оставленные резцом мастера, черты лица Шикхандини и думал о том, как мало мы еще умеем за внешним обликом, за майей слов и движений распознавать тайный огонь истинного «я». Ее суровость, неженское упорство и сила были неизбежным порождением ее кармы, не виной, а бременем. Теперь, думаю, никто из нас не сомневался, что где-то в сияющих небесах брахмы существует замысел. И вся ее жизнь — лишь воплощение этого замысла, следование по стезе, проложенной богами. Теперь ее красота и гордость, обуздание чувств, устремленность воли стали для меня лишь свидетельством, что судьба этой женщины давно предрешена. Но почему-то я ощутил не жалость, а гордость и преклонение. Я никогда не говорил об этом с Митрой, но не сомневаюсь, что в ту ночь он понял нечто подобное. Гордость и самообладание, которые мы прозрели в Шикхандини, научили и нас воспринимать предначертанный кармой путь не как неизбежное зло, а как полет сияющих искр, пронизанных острым, сладостно жгучим чувством предопределенности, молитвой, достигшей цели и воплощенной в жизнь.
Медленно уходила ночь. Алые угли костра подернулись трепетной паволокой. Утренняя свежесть отгоняла сон. Сердца с необыкновенной ясностью, минуя зрение, слух и осязание, впитывали силу пробуждающегося мира. Рядом с нами на мягких циновках застыли, погрузившись в созерцание, три прекрасные женщины: скромно одетая, но словно озаренная внутренним огнем Кришна Драупади, нарядная и искрящаяся, как цветок, Сатьябхама, облаченная в панцирь Шикхандини. Все три казались мне воплощениями одной великой и милосердной богини, которой под разными именами поклоняются мужчины — жрецы, воины, земледельцы, вымаливая любовь и прощение за все то, что успели совершить в этой жизни.
Я, пишущий эти строки на исходе двадцатого века, вынужден с горечью признать, что мой рассказ бессилен отразить реальность давно отгоревшей жизни так же, как пепел костра — причудливые формы ветвей, преданных огню. Я не знаю названий чувств, которые всплывали на поверхность сознания из глубин прозревшего сердца. Как называли их мы с Митрой? Говорили ли мы об этом? За время, проведенное в ашраме, много глубоких и благозвучных слов вошло в нашу речь. А мы уже могли обходиться без них. Много слов требуется дуракам, не умеющим выражать свои мысли, или лжецам, пытающимся за лавиной фраз скрыть правду. Дваждырожденные, воплощаясь друг в друга, могли взглядом или жестом передать больше, чем самая изощренная речь. Если я и знал названия этих пронизывающих меня сил в той, растаявшей, как дым, жизни, то теперь я не могу вспомнить их, как ни пытаюсь. Лишь иногда знакомый запах или пришедшая во сне мелодия… нет, не помогают вернуться, а лишь приносят эхо дальнего зова; бывает даже, почудится приближение того, неназванного… И тогда я не сплю ночами, я задыхаюсь от невыразимой муки ушедшего счастья на грани смеха и слез, восторга, гордости и отчаяния. А утром я смотрю в мир, как сквозь окошко в башне, ищу новые краски, прислушиваюсь, трогаю привычные вещи руками: вдруг где-то живет еще тот погасший свет, вдруг отзовется…
— Надо будет — умрем друг за друга, — однажды сказал жизнерадостный Сатьяки. Я до сих пор благодарен ему за эти слова, тем более, что они оказались правдой.
Когда рассвет осыпал золотой пудрой взъерошенные кроны пальм, к нам в лагерь въехала сияющая колесница, на которой рядом с лучшим из ратхинов Сатьяки Ююдханой стоял сам покровитель земли, сын Дхармы Юдхиштхира. Двенадцать дней и ночей провел он в сосредоточении на берегу Ганги. По вечерам у огромного баньяна вспыхивали три огня, и мы знали, что лучший из блюстителей дхармы устремляет мысль к недостижимым для нас высотам в поисках путей спасения.
Трубный зов его раковины собрал всех нас под розовым куполом рассвета. Юдхиштхира стоял на колеснице, чуть подавшись вперед. Его глаза сияли, как два драгоценных камня.
— Сроки истекают, — говорил Юдхиштхира, и его правая рука, поднятая над головой, казалось, чертила в небе зловещие знаки, — Кампилья об речена, если панчалийцы не забудут распри. Каз ни не помогут. Не жаль нерадивых голов, но мож но ли вдохновить на битву казнями?
Мы стояли вокруг колесницы сосредоточившись, как и подобало дваждырожденным, завороженные не столько словами, сколько напором огненной силы, которую изливал на нас Юдхиштхира.
Мы уже не можем отказаться от борьбы. Нам нет места на этой земле, окаймленной горами и океанами. Вы — последнее эхо великого братства. Вы не виноваты в его гибели, но вам принимать последний удар. Каждый из вас скоро осознает свою силу и сможет увлечь за собой тысячи. Не рабами панчалов и мадров, а путеводными огнями на пути к спасению.
Других таких, как вы, больше не останется на земле. — говорил Юдхиштхира. И я чувствовал, что в его устах это лишь признание невозможности повернуть колесо дхармы вспять. — Для вас, последнего осколка узора брахмы, уже не осталось свободы выбора. Лучи кармы сошлись на одном алтаре, где будущее мира, борьба за сохранение древней мудрости и спасение каждой отдельной жизни слились в единое целое.
Юдхиштхира весь дрожал от напряжения. Капли пота выступили на его висках, и мы заражались его страстной уверенностью.
Рядом со мной, запрокинув голову, стоял Ку-мар. Он не сводил глаз с лица Юдхиштхиры, и на длинных ресницах южанина вспыхивали слезы. Для него Кампилья уже не была просто городом, приговоренным к гибели. Он вместил в свое сердце эту шумную суетливую обитель людей и, казалось, ждал, молил Юдхиштхиру об отмене страшного приговора городу.
Я не могу и не хочу пытаться вспомнить, какие еще слова говорил нам тогда Юдхиштхира. Слова стерлись в моей памяти, осталось лишь захватывающее дух ощущение края пропасти. Но не падение, а взлет уготован мне. Когда в сердце жгучим огнем вспыхивают готовность жертвы и жажда подвига, тогда что бы ни случилось с твоей телесной оболочкой, дух твой постигает истину бессмертия. Эта истина пребудет со мной во всех воплощениях, как священная мантра, открывающая врата в беспредельность. Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, и вот он — Юдхиштхира — в простых, отнюдь не царских одеждах, с
