— Еще! еще! — закричала она. — А теперь вот вам половинка малины, а другую половинку я сама съем. Согласны вы, что губы похожи на малину?
Гриша возразил, что между малиной и губами есть существенная разница: губы едят малину, а малина губ не ест.
— Губы у малины — корни. Они высасывают из земли нужные для питания соки и постоянно в грязи.
Саша прервала его физиологические соображения и заметила:
— Я говорю только о наружном сходстве.
Поднеся к своим губам ягоды, она ждала, найдет ли Гриша верным ее сравнение. Гриша молчал.
— По-моему, — продолжала Саша, — губы та же малина, только вечная.
— До поры до времени, — возразил он, — Самые красивые губы побледнеют, самое красивое тело истлеет, и из него вырастет лопух, — заключил он, как Базаров
— Я не люблю, когда говорят о смерти! — вскричала Саша. — Я страшно боюсь мертвецов. Ведь они ходят! Если б я умерла, я боялась бы себя самой. Воображаю, как мучительно бродить ночью среди могил, являться в родной дом и засматривать в окна.
— Этого никогда не случается, — произнес Гриша с насмешливою улыбкой, возмущенный наивным суеверием Саши.
Но Саша стала спорить. Когда похоронили в прошлом году бабушку, она сама видела ее вечером в пустой бане.
— У нас пруд в той стороне сада и баня. Я шла, и меня ужас взял, не знаю почему! Сердце забилось, вот как теперь. Надо было скорей пробежать мимо, а я не утерпела, заглянула в баню. Смотрю — бабушка сидит и чешет волосы.
— Вы, значит, подвержены галлюцинациям, — сказал Гриша. — Что же дальше?
— Уж я не помню, как очутилась на балконе. На другой день отслужили панихиду, и бабушка больше не являлась.
Голос у Саши дрожал, она раскраснелась от волнения.
— Успокойтесь, — сказал Гриша. — Не следует доверять чувствам, когда они заблуждаются.
— А чему же доверять? — спросила Саша.
— Рассудку.
Саша, улыбаясь, протянула ему горсть малины, но он отказался.
— Достаточно, я не могу есть беспрерывно. Вы считаете меня обжорой!
Она бросила ягоды и сделала движение вперед, рассердись на Гришу. Кисейный рукав сорочки зацепился за сухую ветку и разорвался до самого плеча. Саша крикнула и рассмеялась.
— Все из-за вас! Теперь надо переодеваться. Если б мы пошли на мельницу, ничего не случилось бы. Там можно было бы лечь в траву, уставиться глазами в небо и смотреть. Облака бегут, бегут, приходят мечты. Мы вместе помечтали бы. Противный вы! Вам нисколько меня не жаль?
Она показала разорванный рукав; он увидел на ео голом белом плече красную царапину.
— Скоро заживет, — промолвил он, и ему было досадно, что щеки его вспыхнули при виде плеча Саши.
Саша, остановившись, рассматривала царапину.
— Послушайте, что там под кожей? Право, заноза! Нате булавку, попробуйте вытащить.
— Давайте. Да, заноза. Верхняя кожица называется эпидермой… Мне страшно, что вам будет больно, и у меня дрожат пальцы. Вот заноза. Я перевяжу плечо своим платком.
Он делал повязку и, наклоняясь, чувствовал на своих волосах дыхание Саши.
— Спасибо. Только никому не говорите, что случилось. Мама встревожится. Я пойду вперед, а вы побудьте еще… Я опять выйду.
В саду Гриша был недолго; он вернулся в гостиную и хотел продолжать чтение; часы пробили четыре. Но чтение не шло. Гриша стал ходить по комнате и думать о Саше и об Ардальоне Петровиче. 'Как можно жениться на такой пустой девушке. Правда, у нее хорошее плечо и губы в самом деле похожи на малину, но она все время говорила глупости. Слыхала ли она что-нибудь о женском вопросе? Странно, что Ардальон Петрович не развил ее'.
Он остановился пред картинами, висевшими в золоченых рамах на стенах.
— Что вы делаете? — спросила Саша, появляясь в гостиной. Она была теперь в ситцевом платье и переменила прическу. — Ваш платок. Терпеть не могу этих картин. Мы хотели подарить их отцу Михаилу, но он не взял. Темнеют с каждым годом. Нянюшка к праздникам смазывает лампадным маслом, и тогда еще можно что-нибудь разобрать.
— От масла картины гибнут. За них, может быть, заплачены тысячи.
— Дураки платили.
— Да, если хорошенько вдуматься, искусство не имеет смысла, — сказал Гриша. — Игрушки богачей должны погибнуть роковым образом. Вы слыхали что-нибудь о великих принципах тысяча семьсот восемьдесят девятого года?[5]
Саша во все глаза посмотрела на него.
— Когда-нибудь я с вами поговорю. Теперь скажу только, что один из принципов называется равенством. Все равны — дворяне и крестьяне, мещане и купцы и, наконец, мужчины и женщины. Вот рядом с картиной голландского художника плохая литография с изображением Филарета, архиепископа Черниговского. Кисть мастера и суздальская пачкотня в одинаковой чести. Демократия…
— Ах, оставьте! Меня пугают слова, которых я не понимаю! Вы умный, умный, я верю! А лучше ответьте мне… Если любишь кого, то, не правда ли, уважаешь? Но отчего же я уважаю одного человека и совсем не люблю!
— Кто он?
— Вам все равно кто. Разумеется, не вы.
— Мне трудно ответить, — начал Гриша, подумав. — Во-первых, потому, что я любви вообще не придаю значения.
— Как, и сами ни в кого не влюблены?
— Ни в кого. Прежде я действительно увлекался, но… не стоит.
— Почему же?
— Любовь та же чашка кофею. Выпил — и довольно. Жизнь слишком строгая задача…
— О, приятно полюбить и отдаться на всю жизнь, вот как пишут в романах!
— Не читайте пустяков.
— Да, но я не могу и не хочу ничего другого читать. Кто мне смеет запретить? — сказала Саша. — Значит, по-вашему, достаточно уважать человека, чтобы выйти за него замуж?
— Сам я никогда не женюсь. А вы спросите у Ардальона Петровича.
— У Ардальона Петровича? Так и быть — я вам признаюсь. Да, я спрашивала, и он сказал, что любовь придет. Но если я полюблю другого?
— Ничего.
— Будет ли хорошо?
— Вполне.
— Я поневоле согласилась, — покраснев, проговорила Саша, — иначе отец убил бы меня. Ардальон Петрович хороший человек, я не спорю, но зачем он бреет усы и, когда остается со мною вдвоем, начинает смеяться таким противным смехом, что я с ума схожу! Он все называет меня ребенком. Положим, я не старуха, но ведь не дура же я. Я не умею говорить, но у сердца есть свой язык. Скажите, права я?
Гриша решил, что Саша права, и открытие, что она не любит Ардальона Петровича, огорчило его. Симпатии его разделились: ему жаль стало Сашу, которую насильно выдают замуж, и жаль было Ардальона Петровича,
— Может быть, вы хотите, чтоб я вмешался? — сказал он.
— О нет, не надо! — с испугом вскричала Саша. — Решено. Через две недели свадьба. Я только для себя самой хотела выяснить.
Громкое чиханье, подобно эху, пронеслось по дому. Саша вздрогнула.
