было сложено на скамье его платье, и, порывшись в нем, вдруг бросил женщинам горсть монет. Серебряные кружки со звоном рассыпались по каменному полу. Снова поднялся крик и визг — теперь уже радостный. Ползая на четвереньках, блудницы разыскивали монеты, вырывали их друг у друга, царапались и дрались. Ночная подруга Акбара, вскочив с кровати, тоже хотела броситься в свалку, но эмир схватил ее за руку и молча показал свой сафьяновый кошель. Когда все ушли, она получила свою долю — десять золотых, и снова упала на колени, целуя гостю руки. За всю свою жизнь юная саксонка вряд ли заработала бы то, что ей отвалил посол халифа.
Недели через три эмир отправился в обратный путь. Снова он вез подарки, но на этот раз хлопот с ними было меньше. Умный король знал, что ему никак не сравняться с повелителем Востока. Послал ему только андалузских лошадей, британских охотничьих собак и сукна, прекрасные сукна, которые еще не умели делать в халифате.
У посла было время подумать обо всем, что он перевидал за эти месяцы. Улыбался, вспоминая полотняные штаны короля, его бедный, некрасивый дворец, его пиры, за которыми приходилось через силу есть плохо приготовленные, странные кушанья. Что бы сказали эти франки, попав в Багдад… Но женщины, их женщины… Эмир вспоминал свою скачку по полям Аахена рядом со смелой охотницей Бертой, ее веселый смех, ее бойкую и в переводе занятную речь. И как понятливо слушала она ученых монахов во время заседания Академии… Нет в Багдаде ни единой женщины, подобной Берте — Сапфо. И в Анахе нет, и во всем халифате, должно быть, нет. Глаза арабок еще красивее, чем у королевской дочери, грузинки стройнее, у евреек, наверное, больше страсти, но в головах у всех пусто… Совсем как у тех блудниц, что ползали по полу, собирая его диргемы. Тело — и ничего больше.
Вот и его Джан — вырастет, выйдет замуж и будет с утра до вечера валяться на шелковых подушках, сплетничать, ничего не делать и есть сладости до тошноты. Чем ближе к дому, тем чаще думал эмир о любимой дочери. Решился, в конце концов, на великое новшество: поручит старику-мулле обучить Джан читать и писать. Нигде ведь в Коране не сказано, что женщины не должны знать грамоты, а что не запрещено, то, значит, и дозволяется.
Через месяц девочка с горьким плачем уселась впервые за низенький палисандровый столик для письма. Через два года она без запинки читала нравоучительные книги, и мулла получил от эмира тысячу диргемов, шелковый халат и белого багдадского осла, а еще через год он умер, и в комнату Джан тотчас же переселились все сказки и стихи, какие нашлись во дворце.
3
Производя на свет Джан, мать ее истекла кровью. Вырастила принцессу рабыня-кормилица. Три года давала девочке свои огромные груди. О них говорили во дворце, что там молока — как у хорошей буйволицы. Потом кормилица стала няней. И в шестнадцать лет Джан по-прежнему звала ее так. Любила куда больше, чем девятерых отцовских жен, своих семнадцать сестер и четырнадцать братьев. Слишком много было их у Джан, а няня — единственная.
Девочка знала с малолетства, что няню привезли из далекой-далекой страны, в которой много снега, льда и зверей с пушистыми теплыми шкурками.
У себя на родине, в стране русов — полян, невольницу эмира анахского звали Ольгой, но маленькой Джан было трудно выговаривать странное имя. Переделала его в Олыгу — так няня Олыгой и осталась. Она жила когда-то в поселке на берегу широкой реки, которая весной разливалась так, что другой берег было еле видать. Лес подходил к самому селению, и много было там разного зверья. Молодой муж Ольги промышлял волков, рысей, ловил в капканы лисиц красных и черно-бурых, белых как снег горностаев, жирных барсуков. Добывал, случалось, и косолапых медведей, и диких быков-туров. Ковыряться мотыгой в земле, как ковырялись другие, ему было не по сердцу. Каждый год в поселок заезжали иноземные купцы- варяги и выменивали шкуры на свои товары.
Ольга жила дружно и с мужем, и с остальными его женами. Всего их было три. Так издавна велось у полян — только бедняки жили с одной. Ольга была и старшей, и самой любимой. Уже восемь раз замерзала и вскрывалась река с тех пор, как она вышла замуж. Из десятерых детей в избе пятеро были ее, да еще одного загрызла свинья. Восемь раз приезжали варяги. Восемь раз муж возвращался от них с подарками — привозил то гребень из заморской кости, то серебряную цепочку, то золотую. Обещал и бусы из зеленого камня, каких не было еще ни у кого в деревне. Собирался съездить за ними в город Куябу[11], где жил полянский князь — хакан, но бус Ольга не дождалась.
Горе пришло, как всегда почти приходит горе — никто его не ждал. Утром проводила мужа на охоту, а под вечер его принесли мертвым. Раненый тур пропорол охотнику живот.
Одной из вдов полагалось умереть — иначе мужу не будет покоя там, куда уходят мертвые. Ольга рыдала, каталась по полу, прядями рвала волосы. Сама крикнула, что не хочет жить. Остальные вдовы заголосили еще громче, но на душе у них сразу полегчало — не им идти в могилу.
На лугу за поселком загодя сложили костер из сухих березовых дров. По обычаю тамошних русов, Ольга сама притащила два столба, вкопала их в землю, приладила перекладину. Заранее и веревку привязала — новую, крепкую, чтобы не оборвалась, когда придет время вешаться на глазах у всей деревни. Потом ее труп снимут и положат на костер рядом с телом мужа. Сгорят вместе и вместе улетят куда-то далеко- далеко… И все скажут, что она была хорошая жена, и детям ее всюду будет почет.
Ольга раздарила родне свои украшения — дочери еще маленькие и все равно их не получат. Обошла соседей и простилась. Всюду ее угощали, поили пивом, чтобы поменьше думала о том, что будет завтра. Вернулась домой хмельная, еле держась на ногах. Не помнила, как добралась до сеновала. Заснула сразу. Когда проснулась, небо на востоке уже начинало розоветь. Из леса доносились голоса птиц.
Сразу вспомнила, что этот день — последний. Стало страшно. Зубы застучали. Начала бить лихорадка. Отчаянно захотелось жить — все равно как, но только жить…
Ольга осторожно выползла из-под рядна, под которым спала вместе с двумя другими вдовами. Они, к счастью, не проснулись. На дворе никого не было. Не взглянув ни на детей, спавших в избе, ни на покойника, лежавшего в сарайчике, босая, в одной рубахе Ольга ушла в лес. Шла, сама не зная куда, продиралась через кусты, оступалась, падала и опять шла — дальше, дальше… Колючки терновника рвали рубаху, впивались в тело, распустившиеся волосы цеплялись за ветки. Шла два дня и две ночи, почти не отдыхая, не чувствуя голода.
Лес давно кончился. Ольга шла без дороги выгоревшей степью. Утром и вечером лизала росу, жевала на ходу жесткую траву. Израненные ноги распухли, но она продолжала идти. На третий день свалилась.
Когда пришла в себя и огляделась вокруг, решила, что она уже на том свете. Лежала на огромной, никогда не виданной повозке, которую тянули два горбатых зверя с длинными шеями. Правил ими как будто бы и человек, но шея и руки были у него черные, как земля. Ольга выпростала руку, — должно быть, здесь у всех так… Нет, рука белая, настоящая, но почему-то обвязана чистыми тряпками, и другая тоже обвязана, и на ногах, кажется, повязка, а рубаха новая из голубой мягкой материи. Хорошо, видно, одеваются на том свете, и повозки хорошие. Лежать мягко, от повязок пахнет чем-то душистым, и можно спать, спать, спать…
Когда Ольга снова очнулась, повозка стояла под деревом. Горбатых зверей не было, не было и черного человека. Кругом стояли загорелые бородатые мужчины. Головы у них были обмотаны цветными тканями. Двое подошли к самой повозке — один пожилой, другой совсем старый, с зеленой обвязью на голове. Старик осмотрел Ольге руки и ноги, знаками велел ей открыть рот и показать язык. Потом потрепал ее по плечу и улыбнулся. Ольга поняла, что бояться ей нечего. Хотя и не умерла, но и назад ее не вернут.
Становилось все жарче и жарче. Караван шел на восток.
Ольга начала поправляться. Ноги зажили. С утра шла пешком. Когда уставала, снова взбиралась на высокую повозку, запряженную лохматыми горбатыми зверями, которые ели и траву, и солому, и колючки. Узнала, что ее, Ольгу, купил у хозяина каравана тот человек с окладистой седеющей бородой, который в первый вечер пришел на нее взглянуть вместе с хакимом — врачом. Переводчик объяснил новой рабыне, что хаким — человек очень ученый, а ее господин еще ученее — знает все на свете. Зовут его Али-Абдул- Хасан-Физали. Ольга запомнила только Физали, да и то с трудом.
Будем и мы так звать его, чтобы легче было нечестивым франкам и инглизам передать своим женам наш правдивый рассказ.
Полумертвую Ольгу подобрал арабский купеческий караван, возвращавшийся из Куябы в Багдад. Поэт и путешественник Физали сопровождал купцов, чтобы самому посмотреть далекие северные страны, о
