Василий Бернардович Бертенсон в своих воспоминаниях после приведенных выше возмущений распространившейся молвой написал еще одну фразу, которую в современных перепечатках всегда выпускают:
'Стоит ли говорить о такой инсинуации, в особенности ввиду грязных намеков на причину, вызвавшую самоубийство Петра Ильича?'33
Трудный вопрос задал Василий Бернардович.
Собственно, это даже не вопрос, а крик души, протестующий не только против молвы о самоубийстве, но еще и против слухов по поводу причины, которая якобы привела к самоубийству.
Желание понять этот протест неизбежно сталкивается с необходимостью проникновения в самые интимные особенности сложной и деликатной натуры Петра Ильича. Ряд неудачных попыток сделать это путем простого представления фактов говорит о том, что такой способ вряд ли сможет привести к должному пониманию' Чайковского как человека и как великого художника.
В прошлом писатели, искусствоведы и критики очень обстоятельно доказывали, что гениальный художник совсем не обязательно должен оказаться высоконравственным человеком, как и высоконравственный человек уж вовсе не обязательно может нести в себе исключительный художественный талант. К сожалению, яркие примеры жизни показывают нам, что оспорить это утверждение было бы чрезвычайно трудно. Но вот Чайковский, по его собственным словам, не представлял себе, что можно отделить в художнике эти две стороны — его человеческие качества и его творчество. Как можно согласовать такой взгляд с неоспоримыми истинами жизни? Если глубоко вдуматься в эти убеждения Петра Ильича, то можно обнаружить чрезвычайно важную особенность его собственных взглядов, которые, впрочем, и принципиально совершенно справедливы. Все дело в том, что величие гения бывает разным. Творчество безнравственного гения (позволим себе такое определение) непременно несет в себе нечто дьявольское, развращающее. Даже — в самых волнующих эпизодах творений такого художника, будь он писателем, живописцем или композитором, видятся и слышатся какие-то недобрые, неискренние вспышки, которые могут увлечь, поразить, даже на какой-то момент обрадовать, но трепетных чувств справедливости, уверенности, доброты и земного счастья они в человеке не поселят, и, изумляясь силе гениальных произведений, этот человек всегда ощутит неприятный осадок от таких произведений, если, конечно, он сам не принадлежит к категории тех, кого больше увлекают именно человеческие аномалии или откровенный цинизм.
К счастью, задача познания Чайковского как человека значительно облегчается прекрасными качествами его души, и биографические стороны наших суждений о нем не нуждаются в каких-либо украшениях, уловках или в замалчивании того, что считается неприглядным, неприемлемым. А те его природные особенности, которые выбывают настороженное отношение или смущение у многих почитателей его творчества, просто требуют некоторых усилий, чтобы понять его человеческую трагедию и оценить те мучения, которые ему пришлось вынести в попытках победить свою натуру.
Дорога к этому познанию не может быть короткой, потому что человеческие свойства Чайковского действительно невозможно оторвать от его творчества, и нам придется все время обращаться и к той и к другой стороне в тесной их связи между собой.
Непонятый Брамс
В нелегкие годы своего музыкального становления Петр Ильич скорее ради добывания средств существования, чем из любви к писательству, взялся за труд музыкального критика и в период с 1869 по 1876 год написал более шестидесяти интересных и красивых музыкальных фельетонов в основном для 'Русских ведомостей'. Этим фельетонам вместе с многочисленными письмами Чайковского мы обязаны тем, что имеем возможность глубже понять музыкальную натуру и движущие силы, которые способствовали его гению в создании бессмертных творений.
Изрядно потрудившись на ниве музыкальной критики ради хлеба насущного, Петр Ильич вынужден был признаться, что честный рецензент, если он желает внести вклад в понимание музыки широкой публикой, не может руководствоваться исключительно своим личным мнением, а обязательно должен опираться на голос авторитетного круга специалистов, к которому принадлежит он сам. Если критик лишен такой опоры, говорил он, 'то вся его критическая деятельность сводится к дилетантски бесцельной болтовне об искусстве, быть может, и очень милой, но лишенной всякого серьезного значения'34.
Это интересное предубеждение против единоличного суждения, как ни ущемляет оно самолюбие могучих авторитетов, безусловно, справедливо. Оно лишний раз подчеркивает скромность Чайковского и его стремление к достижению истины. Действительно, только в самом себе бывает трудно найти объективное суждение о новом: вследствие укоренившейся привычки к сложившимся традициям всякое новое далеко не всегда воспринимается должным образом. Что касается музыки, то Чайковский, будучи уже сложившимся музыкантом, не стеснялся признавать возможность своих ошибочных суждений о новом. 'Только через многократное прослушивание уясняются качества и недостатки изучаемого музыкального произведения. Очень часто то, на что в первый раз не было обращено достаточного внимания, при вторичном исполнении вдруг поразит и неожиданно очарует вас. Наоборот, какой-нибудь эпизод, сначала прельстивший вас и найденный вами наиболее удачным, при дальнейшем изучении бледнеет перед вновь открытыми красотами'. Отсюда можно заключить, что Чайковский весьма осторожен в своих оценках, по крайней мере в этих его высказываниях чувствуется желание быть осторожным и не сделать поспешных похвал или осуждений. Прекрасный принцип! Но он заставляет с некоторой опаской использовать музыкальные фельетоны Чайковского в целях выявления именно его собственных представлений о тех или иных композиторах или об их произведениях.
Зато на таком сдержанном фоне критики еще более определенно и беспощадно проявляется неприязненное отношение к какой-либо музыке. Уж если Петр Ильич искал тщательно взвешенные заключения, то, надо полагать, отрицательные суждения при его скромности и щепетильности обдумывались им особенно тщательно. По этой причине лучше всего начать с главной антипатии Чайковского, которая поначалу может вызвать сильное недоумение. Речь идет о музыке Брамса.
Чайковский нередко загорался творчеством тех или иных композиторов или, напротив, высказывал неприязнь. Часто он менял свое отношение то ли под влиянием более глубокого знакомства с музыкой тех или иных авторов, то ли в результате развития и изменения собственных вкусов с возрастом и опытом. Он с восторгом относился к Шуману и в молодые годы даже находился под его влиянием, а в конце жизни охладел к его творчеству. Он поначалу был равнодушен к Гуно, но затем мнение его изменилось. У него были подъемы и падения в чувствах к Вагнеру. Можно также указать на его постоянство в любви к Моцарту и в настороженности к Бетховену, на верность в почитании Глинки. Однако неприязнь и даже вражда к музыке Брамса представляет собой образец удивительного и уникального постоянства Петра Ильича в неприязненном чувстве.
Читая высказывания Чайковского о музыке Брамса, иногда ловишь себя на мысли: а не упорствовал ли Петр Ильич в своей позиции из принципа, подобно тому как он упрямо выражал свою любовь к какому угодно произведению Моцарта, даже самому второстепенному, лишь потому, что оно написано Моцартом?
Но нет, из года в год он с разной степенью гнева обрушивался на Брамса, все тем же веским словом подтверждал свою вражду к его произведениям каждый раз, когда с ними знакомился. А знакомился он с ними, как это видно из различных источников, основательно, проиграв и прослушав фортепианные переложения всех четырех симфоний, обоих фортепианных концертов, скрипичного концерта, ряда камерных вещей. Если собрать в один абзац все самое существенное, что сказал Чайковский о музыке Брамса в период с 1872 по 1888 год, то вряд ли можно обнаружить какие-либо перемены настроения:
'Это один из заурядных композиторов, которыми так богата немецкая школа; он пишет гладко, ловко, чисто, но без малейшего проблеска самобытного дарования… бездарный, полный претензий, лишенный творчества человек. Его музыка не согрета истинным чувством, в ней нет поэзии, но зато громадная претензия на глубину… Мелодической изобретательности у него очень мало; музыкальная мысль никогда не досказывается до точки… Меня злит, что эта самонадеянная посредственность признается гением… Брамс,
