отца всеми силами, и мне казалось, что всю жизнь эта ненависть будет гореть во мне.
Очередь была за Колей. Я ещё видел, как раза два отец ткнул его кулаком в грудь; видел героическую борьбу крепкого мальчика с двумя великанами, которые желали его повалить и раздеть; слышал вопли матери, но когда Коля крикнул — я тоже закричал — и всё у меня смешалось.
Я стал приходить в себя. Возле меня сидела мама и утешала. Она плакала над нашими почерневшими телами и умоляла Колю, чтобы он примирился с нею. Меня же она без слов целовала, чувствуя родное себе в моей слабости и покорности, и я, благодарный ей, с открытым сердцем отвечал на её ласки, забыв уже про гнев отца, простив ему, счастливый в этой прекрасной атмосфере добрых искренних чувств, без которых я увядал и не мог жить.
Коля же всё хмурился, но и его лицо прояснилось, когда вошла бабушка и, заплакав старческими слезами, припала к нему и стала утешать нежными, полными любви и жалости, словами. И отец пожалел о своей жестокости. Он уселся на моей кровати и добрым задушевным голосом доказывал, почему нас нужно было наказать, и вспоминал о своём детстве. Ах, всё-таки он крепко любил нас!..
И весь этот вечер после дня несчастий прошёл в каком-то умилённом ворковании, и большая тень от наших общих и пылких мечтаний красивыми узорами падала на будущее.
