6
Когда мы вошли в банк, я почувствовал себя странно. Большой квадратный зал, с огромными и холодными мраморными панелями на стенах. С высоченного потолка через одинаковые расстояния свисали тонкие черные провода, к которым прикреплялись ветхие люстры, слабо освещавшие помещение. Длинный ряд высоких серых стоек со стеклами отделял работников банка от посетителей. Уборщик со скучающим видом протирал круглые окошки в этих стеклах, в которые говорили посетители. Я ненавидел огромные помещения, поэтому подумал: как ужасно каждый день работать в таком зале. Даже воскресший в памяти Секретариат Суда показался мне весьма удобным со всеми его полками, от пола до потолка заваленными папками с делами, с его узенькими коридорчиками, пропитанными запахом старого дерева.
Но странное ощущение на самом деле имело другую причину. Проходя в дверь вслед за Баесом, я окинул быстрым взглядом всех служащих банка, человек двадцать. Хотя они еще не начали обслуживать посетителей, все уже сидели на своих местах. Казалось, будто ужасная новость, которую мы несли с собой, еще не имела точного назначения. Это было так, когда охранник открывал нам дверь; это было так, когда он провожал нас в офис, поднял откидную дверь одной из стоек, переходя на сторону работников банка, направляясь к конкретному человеку. Я спрашивал себя, кто из них Моралес, стараясь вспомнить фотографию молодоженов с прикроватной тумбочки в их спальне, но я его здесь не нашел, возможно потому, что торопился найти его.
Я чувствовал, что трагедия все еще витала над этими двадцатью жизнями и пока еще не решила, на кого опуститься. Конечно, это смешно, ведь Рикардо Агустино Моралесом был только один из них. Остальные — нет, они спасены от ужаса, который мы собирались сообщить. Пока охранник не останавливался ни перед одним работником, все они (по крайней мере, молодые) представлялись мне потенциальной жертвой ужасного случая получить новость, которая разрушит им жизнь, против всех возможностей, вне всяких прогнозов и сомнений (с которыми люди проживают день ото дня) по поводу страшной тревоги: все, что мы любим, может быть разрушено в один день.
Охранник прошел мимо нескольких столов и наклонился над одним молодым сотрудником, чтобы сказать ему что-то шепотом, в то время как тот подсчитывал чеки на большой счетной машинке. Я уже начал сострадать ему на расстоянии, когда (словно все происшествия неожиданно становились на свои места в моей теории о том, что трагедия колебалась перед тем, как опуститься на плечи своего получателя) парень резко протянул руку в направлении двери, которая открывалась в следующее просторное помещение, как будто жест вытянутой рукой спас этого парня, подсчитывавшего чеки, от неизбежной Голгофы, где ему суждено было бы узнать: он только что потерял жену таким ужасным образом.
Мы с Баесом последовали в указанном направлении и словно в театре дверь раскрылась, и мы увидели молодого высокого мужчину, с гладко зачесанными назад волосами, с серьезными усиками, в синем пиджаке и галстуке с прямым узлом. Он подошел на последнем биении своего неведения к стойке, около которой его ожидали, сгорая от любопытства, охранник и сотрудник, который подсчитывал чеки.
Охранник сообщил, что мы его ищем. «Сейчас, — подумал я. — Именно в этот момент человек войдет в глубокий и темный туннель, не имеющий конца, из которого, скорее всего, не выберется до конца своей жизни». Он бросил на нас взгляд. Сначала смотрел с удивлением, потом — с недоверием. Охранник, видимо, представил нас обоих как полицейских. Так всегда делают. Упрощают до самой простой картинки. Полицейский — это всем понятно. Младший секретарь Следственного Суда — это уже экзотика. В общем, мы все равно уже были там, с ножами наготове, чтобы перерезать веревки, и этот парень, который все еще смотрит на нас с невысказанной тревогой, свалится в ловушку.
Я подошел к стойке, из-за которой парень поспешно вышел нам навстречу. Я решил представиться по имени, но позволить говорить Баесу. Потом еще будет время на то, чтобы объяснить, кто такой полицейский и кто — сотрудник Суда. Кроме того, Баесу, видимо, было не привыкать сообщать ужасные новости. Да и я, в конце концов, вообще не должен был находиться здесь и сейчас и быть свидетелем того, как уничтожается в пух и прах жизнь молодого банковского служащего. А если и должен был, то этим целиком и полностью я был обязан придурку доктору Фортуна Лакаче и его спешке продвинуться как можно быстрее до судьи Отдела Апелляций.
7
Пока мы с Баесом и новоиспеченным вдовцом теснились в крохотной кухоньке для служащих банка, мне подумалось, что жизнь — странная штука. Я чувствовал грусть, однако с чего бы именно мне ее ощущать? Вряд ли причиной было потрясение, бледность, широко раскрытые глаза и отсутствующий вид этого парня, которому Баес только что сообщил, что его супруга была убита у них дома. И не его боль. Боли не видно. Ее невозможно увидеть, потому что боль в принципе не видна ни при каких обстоятельствах. Максимум, возможно увидеть некоторые ее внешние признаки. Однако все эти признаки всегда казались мне больше масками, чем симптомами. Как может выразить человек жестокое страдание, происходящее в его душе? Плача навзрыд? Несвязно бормоча? Стеная? Выжимая несколько слез? Я чувствовал, что все эти проявления боли на деле способны только оскорбить боль, обесценить, опошлить ее, низвести до уровня драматических эффектов.
Пока я созерцал молодого человека с растерянным лицом, я слышал то, что в это время говорил Баес по поводу опознания в морге. В этот момент я понял, что нас волнует в чужом горе — это то, что горе переметнется и на нас самих. В 1968 году я был уже три года женат, верил (или предпочитал верить, или лихорадочно хотел верить, или отчаянно пытался верить), что влюблен в свою жену. И пока я созерцал эту разбитую фигуру на обшарпанной табуретке, эти маленькие глаза, сосредоточенные на синем пламени конфорки, этот галстук с прямым узлом, который спадал, словно отвес, между разведенных ног, эти руки, упершиеся в виски, — все это позволяло мне поставить себя на место искалеченного и «обезжизненного» мужчины. И это приводило меня в ужас.
Моралес остановил свой взгляд на огне, который сам зажег пять минут назад с намерением приготовить нам мате, пока еще мы так дико не прервали его существования. Мне казалось, я понимаю, что происходит в сознании этого парня, пока он односложно отвечал на методичные вопросы Баеса. Парень точно не помнил, во сколько вышел из дома этим утром, не помнил, у кого именно могли быть ключи от дома, а выходя, не заметил никаких подозрительных лиц. Мне казалось, что посреди этого кораблекрушения парень производил инвентаризацию всего того, что он только что потерял.
Его жена уже не составит ему компанию за покупками ни сегодняшним вечером, ни когда бы то ни было еще, никогда больше не предложит ему своего гладкого тела, не забеременеет его детьми, не состарится рядом с ним, не прогуляется с ним под руку по пляжу в Пунто Моготес, не засмеется до слез над особо удачной серией «Трех уродов», которые идут на канале 13. Мне еще не были известны эти детали (потом, со временем, Моралес расскажет мне о них). Однако по отрешенному лицу этого парня я совершенно ясно читал, что его будущее взорвано, от него остались лишь обломки.
Когда Баес спросил, есть ли у него враги, в глубине души я почувствовал желание саркастически рассмеяться. Кто-то, кому этот парень неправильно отсчитал сдачу? Или забыл поставить печать «оплачено» на счете?.. Кто мог иметь зуб на этого паренька, который, отрицательно качнув головой, вновь вернулся к неподвижному созерцанию синего пламени горелки?
По мере того как текли минуты и Баес продолжал выяснять детали, которые не интересовали ни меня, ни Моралеса, я видел, как его лицо приобретало все более безразличное и отсутствующее выражение, слезы и пот, пробившие его в первые минуты, высыхали на его коже. Словно однажды замороженный, освобожденный от эмоций и чувств, сквозь пыль, осевшую от его жизни, превратившейся в руины, сквозь все это Моралес мог разглядеть, из чего будет состоять его будущее. И здесь не могло быть никакой ошибки и никакого сомнения — его будущее было ничем.
