А у нас было не как в Москве, где на Красную площадь выходили только представители коллективов и демонстрация продолжалась два часа. У нас шли семьями через главную площадь, проходил весь город, и длилось это часа четыре-пять. Глаза закрою— и вижу эти бесконечные колонны людей, украшенные флагами и цветами, улыбающиеся, счастливые лица.
…И вот мы втроем, по колено в снегу, в кромешной тьме, бредем в сторону деревни, а я про себя считаю: по хорошей дороге быстрым шагом человек делает пять километров в час, значит, к тому времени, как мы по этому снегу добредем до деревни, уже утро настанет. Было градусов десять мороза, от нас валил пар. Вскоре мы уже падали с ног от усталости, хотелось лечь в снег и уснуть. Главное — не садиться, потом не встанешь… Один раз все-таки не выдержали, сели, и сразу — моментальное расслабление, тянет в сон, и потом встать просто невозможно. А шли по пашне, не по дороге.
Все-таки дошли до деревни часа в три ночи. Вся деревня, как назло, в дымину пьяная! В какой дом ни постучишь — все в стельку. Мы спрашиваем, где тут телефон, где можно трактор найти? Никто ничего ответить не может. Они уже вовсю празднуют.
Наконец, нашли трактор. Посадили тракториста, тоже пьяного, с собой в кабину. Время уже к шести. Меня дрожь берет. Покажи, где телефон, кричу трактористу, где телефон!.. Ничего понять не может. Все- таки нашли сельсовет, открыли дверь, дозвонились до начальника областной милиции. Я говорю: операцию надо провести быстро, точно, как вы умеете. Первое: срочно высылайте вертолет на ближайшую трассу. На место, куда мы доедем на тракторе, вышлите трезвого водителя, чтобы трактор отправить обратно в деревню. Продумайте маршрут по городу, чтобы я успел быстро доехать до дома. (В городе уже перекрывают движение, строятся колонны. А жил я от площади буквально в трех минутах ходьбы.) Исполняйте! Я должен быть на трибуне в половине десятого, максимум без двадцати…
В девять мы добрались без приключений на тракторе до дороги, вертолет уже кружит. Летчик видит нас, садится. Я впрыгиваю в вертолет, взмываем. В полдесятого вертолет садится на площадку аэропорта, к самому трапу подъехали машины, «скорая» и ГАИ. Прекрасно сработали гаишники — по городу промчались за какие-то минуты. Милиция на несколько секунд останавливала колонны, «разрезала» их, мы проскакивали, и колонны продолжали движение. Прямо со свистом доехали до моего дома, уже без пятнадцати десять. В этот момент я должен подниматься на трибуну. Дома все были предупреждены, и когда я открыл дверь, семья кинулась мне навстречу, кто с костюмом, кто с рубашкой, кто с галстуком. Все меня переодевали, а я в это время брился. С боем часов, в десять ноль-ноль я торжественно поднялся на трибуну. Успел!
Почему-то обязательно нужно успеть на трибуну, не
После этого злоключения и сам Борис Ельцин, и вся его семья жили в Свердловске одной мыслью: в Москву! в столицу! Сбудется и эта мечта Б. Ельцина и его семьи, дайте только срок!
Б. Ельцин был поистине публичным человеком, в самом, что ни на есть прямом смысле этого слова. «Может быть, сам того не подозревая, он все время боролся с собственным комплексом неполноценности, намертво вбитым в него отцовским ремнем. Потому-то все свои подвиги Борис Николаевич неизменно совершает на публике. Подобно мифическому Антею, черпавшему свои силы из земли, Ельцин заряжался энергией от зрителей. Без них он просто недвижим…
Годы ельцинского правления в Свердловске ознаменовались проведением множества шумных кампаний. Он едва ли не первым в стране начал возводить МЖК — молодежно-жилищные комплексы, строящиеся силами самих же потенциальных новоселов; изобрел великий почин «коллективной ответственности», когда за прогул или любую другую серьезную провинность одного премий и наград лишали весь коллектив»[105].
При этом он утверждал и искренне верил в это сам, что он пользовался уважением и безграничной любовью окружающих его сотрудников и широких народных масс. Приведем один эпизод из его бурной, насыщенной делами жизни,
«Очень показательной была его поездка в Чехословакию во главе свердловской делегации. В Праге у них возникло свободное время, и они зашли в оружейный магазин. От ружей, которые он увидел, Борис Николаевич ошалел: таких в Союзе отродясь не бывало. Но особенно ему запал в душу карабин «Зброевка». Уж он и прикладывался к нему, и прицеливался, только денег — все одно — не было. Даже руководителю делегации в загранкомандировки давали гроши. Ельцин грустный ушел.
А перед самым отлетом ему вдруг преподносят эту самую «Зброевку». Оказалось, что Федор Михайлович Мирщаков — секретарь обкома (он потом будет у нас работать управделами в Кремле) — обобрал всю делегацию, чтобы потрафить первому секретарю. Вытряс всю валюту до копейки.
Так Ельцин искренне посчитал, что это — знак любви подчиненных. Когда он пересказывал мне эту историю, специально подчеркивал: Видите, как люди меня любили. Уж так любили, что ни детям, ни внукам — подарков, ни больной матери — лекарство: последний кусок дорогому Борису Николаевичу»[106].
Однако все более стали заметны симптомы внутренней усталости. Девять лет, хотя и разнообразной и напряженной работы, срок достаточно большой, чтобы начать тяготиться ею. Чтобы испытать новый прилив сил и энергии Б. Ельцину требовалось сменить обстановку, начать виток новой работы на более высокой орбите. Он все чаще подумывает о Москве, сожалеет, что порвал со своим верным учителем — Я. Рябовым, о котором забыл сразу же, едва только тот переехал в Москву. Причина такой забывчивости крылась в том, что Рябов, хотя и собутыльничал с ним, но все-таки сдерживал его от чрезмерного увлечения алкоголем.
«Все чаще Борис Николаевич прикладывается к бутылке. Для него было в порядке вещей за обедом и ужином выпивать по стакану водки: причем не залпом, а прихлебывая, как компот. Те, кто играл с ним в волейбол, перед матчем в. обязательном порядке должны были употребить по 150 граммов. За компанию с застрельщиком, ясное дело.
В минуты особого душевного расположения, то есть где-то после четвертой рюмки, Ельцин частенько демонстрировал подчиненным свой коронный номер — двустволку: широко распахивал рот и вливал в себя водку сразу из двух бутылок.
Стрельба из двустволки кончилась печально. В 1982 году у Ельцина случился первый сердечный приступ и эти показательные выступления пришлось сворачивать»[107].
К концу своей работы в Свердловске Б. Ельцин окончательно сформировался в качестве алкоголика.
«Длительное употребление чрезмерного количества алкоголя повреждает многие органы, в первую очередь печень, головной мозг и сердце. От воздействия спиртных напитков у больного может возникнуть патологический ритм сердечных сокращений (аритмия) и острая сердечная недостаточность»[108].
Наина Иосифовна, как могла, боролась с прогрессирующим пьянством супруга, но что она могла сделать с этим самовлюбленным человеком, для которого окружающие его люди воспринимались, как малые планеты, вынужденные вращаться вокруг Бога-Солнца. Подобно сонму подчиненных, она тоже была лишь пылинкой, малой планетой в орбите Ельцина.
Она прекрасно понимала, что если существующее служебное положение мужа — это вершина его карьеры и если они навсегда останутся в Свердловске, то Борис Николаевич очень плохо кончит. Поэтому она тоже мечтала о Москве, где училась ее младшая дочь Татьяна и где она стала работать по окончании факультета вычислительной математики и кибернетики Московского государственного университета. Мало того, Татьяна уже дважды успела выйти замуж и родить внука для счастливых бабушки и дедушки, которого в честь деда назвали Борисом.
Стремление в Москву стократно возросло, но никаких предложений для Б. Ельцина не поступало, а внуку Борису уже четыре года и он жил со «стариками», тогда как ему очень требовалось постоянно ощущать материнское тепло. Семья должна во что бы то ни стало объединиться.
Однако родители уже давно поняли, что Татьяна ни за что не бросит полюбившуюся ей Москву, и если семье суждено объединиться, чтобы внук Борис рос в здоровой семейной обстановке, нужно как можно быстрее перебираться в Москву. Старшая дочь Елена их беспокоила меньше всего, она прочно
