— Ну, что теперь? — скучным голосом спросил один из мальчишек.
— Стоять! — твердо ответил Тимка. — Стоять насмерть!
Я думал, прораб ушел куда-нибудь в трест, или на совещание, или еще куда. А может, ему и не нужно было ни в трест, ни на совещание. Просто ушел, чтобы только нас не видеть. Но оказалось — он хитрее.
Прошло с полчаса; вдруг видим, прораб возвращается. Идет высокий, грузный, в своей плоской кепочке и кирзовых сапогах, крупно, размашисто шагает, а рядом кто-то мелко-мелко вяжет шажки. Кто бы это? Кого прораб на помощь притащил?
Смотрим, а это директор нашей школы, Михаил Михайлович, которого для убыстрения все у нас зовут Мих-Мих.
«Вот номер! — подумал я. — Ну, держись, Тимка!»
Мих-Мих у нас строгий. И главное, очень любит, когда тихо. И очень не любит, когда шумно.
А тут целая толпа, и все чего-то гомонят, суетятся.
Вижу я: подходит Мих-Мих, а глаза у него беспокойные и прямо в Тимку уткнулись.
«Ну, что еще натворил? Опять на кого-нибудь с ножом бросался?»
— Вот, — говорит прораб Мих-Миху. — Полюбуйтесь на ваших удальцов! Мешают государственной стройке! — и рассказывает директору про наш «заслон».
Мих-Мих слушает, молчит.
Тимка тоже слушает и тоже молчит. И глаза по-куриному прикрывает.
— У меня срочное задание, — горячится прораб. — Двести тысяч надо освоить! Понятно? Двести тысяч целковых! Это не шуточки! А тут из-за каких-то паршивеньких кустиков такой шум-гром, прямо атомный взрыв. Да я закончу стройку, а потом снова вам эти кусточки-цветочки посажу! Нюхайте на здоровье!
— Я все-таки не понимаю, зачем портить сквер? — спокойно говорит Мих-Мих и бородку свою дергает. А он всегда, когда сердит, бородку дергает, будто выщипать ее хочет.
Прораб еще пуще горячится.
— И вообще, — кричит, — что это за методы? Ну, не нравится, ну, напиши жалобу в трест, ну, в газету сообщи. А это что? Демонстрацию какую-то надумали! Советские пионеры против советских строителей!
Как сказал он про демонстрацию, я сразу Витьку Горышина из восьмого «а» вспомнил. Он тоже про демонстрацию твердил. Ну, думаю, атмосфера накаляется.
Тут и Тимка не выдержал.
— Насчет методов не знаю, — говорит, и голос пронзительный, как у петуха, — а тополи портить не позволим! Мы их сажали, а вы…
— А чем плохой метод? — говорит Мих-Мих и бородку щиплет. — Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.
Тут прораб совсем разорался, заявил, что он будет жаловаться в райком и еще куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушел.
А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.
Ну, ушел директор, прораб у себя в «крепости» скрылся, а тут машины стали подкатывать — с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шоферы уж не очень-то и сопротивлялись.
До самого конца рабочего дня мы дежурили.
Уже в сумерках идем мы с Тимкой домой, а я говорю:
— Как бы он в самом деле в райком не наябедничал? Помнишь, Витька Горышин говорил: политический скандал…
Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:
— А все-таки мы его допечем. Из принципа!..
Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.
Пришли и остановились удивленные. Наш «заслон» больше не требовался.
Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: «Проезд закрыт». Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей, и груды строительного мусора. Когда успели все это убрать? Ночью? Или рано утром?
— Интересно, — сказал я Тимке. — Звонил прораб в райком? Или нет?
Тимка пожал плечами.
— А может, все наоборот? — вслух подумал я. — Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!
Тимка опять пожал плечами.
— А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?
— Во-во! Под давлением общественности! — подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.
После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он влипал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьезное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:
— А все-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое… государственное…
С тех пор его перестали дразнить «курицей» и «историческим ребенком», а часто звали «Государственный Тимка».
ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО
Витька никогда не видел своего отца. Он погиб восемнадцатого апреля, за три недели до конца войны. В тот же день, восемнадцатого апреля, родился Витька.
Это необычайное совпадение долгие годы потом мучило мать. Она часто задумывалась над неведомым смыслом жизни; ей казалось, это неспроста: есть какой-то рок, какие-то высшие силы, которые разом забрали у нее мужа и дали, словно бы взамен, сына.
Мальчика она назвала Виктором. Так звали мужа. Виктор — это победа. А он не дожил до победы. Всего каких-то три недели…
От отца осталось лишь несколько мелких вещиц: запонки из рыжих уральских самоцветов, расколотый янтарный мундштук и синий лакированный ящичек с инструментами. В ящичке лежали плоскогубцы, напильники, сверла, паяльник, тут же — мотки проволоки, шурупы, лепешки олова.
Витька часто разглядывал отцовские вещицы. Как ни странно, и сейчас, спустя четырнадцать лет, мундштук все еще хранил слабый запах табака.
Но самое главное — отцовское «говорящее письмо»: небольшая, порыжевшая за долгие годы патефонная пластинка. Была она не черная, пластмассовая, а желтая, из тонкого гибкого целлулоида, наклеенного на картон. А в центре пластинки, там, где обычно бывает напечатано: «Вальс… исполняет оркестр под управлением…» — там была наклеена фотография: старинный замок, ночь, луна… И подпись: «Grusse und Kusse von Salzenburg»[1].
Мать хранила отцовское «письмо» на дне бельевого ящика в шкафу. Перед тем как уложить, всегда долго, задумчиво протирала куском старой мягкой фланели и потом заворачивала его в ту же фланель.
Много раз слышал Витька эту пластинку, знал ее наизусть, но ставил на проигрыватель еще и еще…
Он любил слушать ее один, без матери. Осторожно опустит иглу на легкий целлулоидный диск, положит локти на стол, голову — на скрещенные руки, так вот и слушает.
Сперва возникает тихий шорох, потом — два слабых щелчка, будто кто-то ударяет маленьким молоточком. Потом пластинка начинает шипеть, и вдруг сквозь этот шип прорывается глуховатый с хрипотцой мужской голос:
