'Может быть, и у Мусоргского есть 'Поэма экстаза'? — не без ехидства спрашивал один из пишущих. — Мы раньше, правда, такой не знали'.
'Дотошный народ! — покачал головой Грачев. — И как быстро: вчера передали, а сегодня уже — бац! — сразу три сигнала!'
Эта скрупулезность, придирчивость слушателей раздражала, но в то же время и радовала его; значит, не зря он трудится, значит, каждую передачу действительно слушают. А то некоторые говорят, что телевизор совсем вытеснил радио. Передаем, мол, в эфир. Ну, в эфир, в атмосферу и уходят наши радиоволны. А люди, как припаянные, торчат возле голубых экранов. И нас не слушают. Нет, дудки! Очень даже слушают!
Прочитал еще два письма и засмеялся.
В первом некий 'Лопарев М.Н., студент' негодовал: мало звучит легкой музыки.
'Трудящийся человек после работы желает отдохнуть, — писал он. — А вы тюкаете его по башке тяжелыми, как гири, симфониями. Или боитесь джаза? Западное влияние пришьют? Бросьте! Кончились те времена!'
А в другом письме 'Никитич А.Г., домохозяйка' с грустью писала: 'Эфир заполонили модные синкопы, бешеные ритмы, взвизги, пришепетывание. А где же чудесная истинная музыка, волнующая душу, облагораживающая сердце? Где симфонии, романсы, отрывки из опер?'
'Вот, всегда так!' — усмехнулся Грачев.
Был он молод, работал на радио всего второй год и еще не утратил счастливой способности радоваться каждой удачной передаче, каждому хорошему письму, огорчаться из-за любой пустяковой промашки.
Когда однажды диктор объявил 'Роберт Шуман' вместо 'Роберт', Грачев побелел, будто обрушился потолок.
Старые сотрудники, убедившиеся на своем многолетнем опыте, что без 'накладок' дело не обходится, посмеивались над ним, но в то же время умилялись этой его чистоте, наивности. В самом деле, не так уж часто сейчас встретишь двадцатишестилетнего мужчину, краснеющего, как девица.
А Грачев краснел так, что даже шея у него начинала полыхать.
Леонид окончил консерваторию года два назад. Его товарищи, даже менее способные, стали преподавать в музыкальных школах и техникумах, работать в театральных и всяких других оркестрах, некоторые уехали в консерватории и театры Сибири и Дальнего Востока.
А он месяца два болтался без дела, а потом стал работать редактором на радио. Должность была маленькая и оплачивалась не ахти как. Друзья пожимали плечами: Ленька Грачев заслуживал большего. Но он был доволен: работа интересная, живая и, главное, все время словно купаешься в музыке. А музыкой этот долговязый, нескладный парень прямо-таки дышал. Без нее он, наверно, просто зачах бы, захирел.
…Грачев просмотрел еще несколько писем. Вот и последнее. На тетрадочном листе в клетку:
'Родные мои товарищи из радиопередач.
Может, вам покажется чудным мое стариковское послание. Скажете: 'Ишь, дед, ему помирать самая пора, а он вона чего надумал!'
Вскорости, точнее говоря, 11 марта стукнет ровно пятьдесят годков, как обвенчался я с моей Полинушкой.
И вот 11 марта вечерком сберутся у нас ради такого события сродственники, дети и внуки. А у меня, скажу не хвастая, одних только внучат обоего пола девять голов! И вот, хорошие вы мои, нижайшая к вам просьба. Уважьте старого дурня, сыграйте по радио песенку 'Знакомое окошко' и непременно присовокупьте: 'Передаем, значит, по личной просьбе персонального пенсионера Митрохина Кондратия Максимовича, каковой в сей вечер отмечает золотую годовщину своей свадьбы'.
'Знакомое окошко' исполните потому, как именно эту песенку не единожды певал я моей Полинушке, когда был молод и ухаживал за ней и торчмя торчал под ее окошком.
Так что, будьте столь ласковы, не откажите старику…'
Подобные письма Грачев читал не раз. То какой-нибудь моряк просил исполнить 'Раскинулось море широко', то шахтер в день своего рождения просил дать по радио что-нибудь 'насчет уголька', то девушка, уехавшая на целину, просила сыграть 'До свиданья, мама, не горюй', это будет приветом от нее матери.
Но письмо старика чем-то тронуло его.
'Золотая свадьба!' — Грачев даже покрутил головой. Ему, молодому, пятидесятилетний юбилей совместной жизни казался чем-то невероятно огромным, как высоченная гора или бескрайний океан (которого он, кстати, никогда в жизни не видел).
Грачев показал письмо Валентине Ивановне, редактору, сидящему за соседним столом, и они тут же решили, что грех не порадовать старика в такой день.
— А что это за 'Знакомое окошко?' — насупила брови Валентина Ивановна. — Я что-то не помню…
Грачев тоже не знал такой песенки.
— Может быть, 'На окошке на де-е-евичьем, все горел огонек', — негромко пропела Валентина Ивановна. — Впрочем, нет, это песенка военных времен. Сороковые годы. А старик ухаживал за своей Полинушкой еще до революции.
Оба задумались. Грачев позвонил в фонотеку.
— Сейчас Илью Яковлевича заведем, — зажав трубку ладонью, подмигнул он Валентине Ивановне.
Илья Яковлевич — заведующий фонотекой, вспыльчивый, темпераментный — не раз хвастал, что в его фонотеке 'все есть'.
— Илья Яковлевич, — сказал Грачев. — Тут, понимаете, трудное дельце. Мы прямо в тупике. Да и вам, вероятно, не решить, — он опять подмигнул Валентине Ивановне.
— Что за ребусы?! Не тяните, молодой человек! — загромыхал заведующий фонотекой. — Как-никак у нас на стеллажах шесть тысяч часов звучания.
'Сейчас станет перечислять, чем еще славится его фонотека, — подумал Грачев. — Уникальные записи великих людей, все оперы, все 'шумы' и так далее, и так далее'.
Он объяснил, что ему нужно.
— 'Знакомое окошко'? — переспросил Илья Яковлевич с такой интонацией, что, мол, как не стыдно беспокоить занятых людей по пустякам. — А я-то полагал, вам нужен уникальный Ершов или неизвестная запись Менухина. Через пятнадцать минут, молодой человек, будете иметь свое 'Окошко'! — он положил трубку.
Прошло пятнадцать минут, и полчаса, и час, — Илья Яковлевич не звонил. Грачев сам спустился в фонотеку.
Это были сплошь уставленные стеллажами три зала. Они напоминали библиотеку, с той лишь разницей, что на полках хранились не книги, а плоские коробки с пластинками, лентами и пленками, да на столах — всевозможные проигрыватели и магнитофоны.
— Вот, извольте, четыре 'Окошка', — сказал Илья Яковлевич. — 'У окошка' — музыка Спенсарова, 'За окошком' — музыка Голещанова, 'Не торчи под окошком моим' — музыка Хлястикова и 'Парень с девкой целовались за окном' — музыка Пронина. Но… — Илья Яковлевич сдвинул очки на лоб, — все эти песни созданы в двадцатых — тридцатых годах. Ясно, молодой человек?
Грачев молчал.
— Окошек у нас в фонотеке на целый поселок хватит, — усмехнулся Илья Яковлевич. — Но дореволюционных — ни одного. Просто старикан, наверно, перепутал название. Да, господи, ну, прокрутите какое-нибудь из моих четырех окошек, и ваш пенсионер прослезится от умиления. Ему же главное, чтоб на весь свет возвестили: такой-то, имя, отчество, фамилия, сегодня справляет свой юбилей. А 'Окошко' — так, довесок…
Да, Грачев это и сам понимал. Можно, конечно, заменить стариковское 'Окошко' каким-нибудь другим. Слушатели и не заметят. Да и вообще формально все правильно. Просил 'Окошко' — получай 'Окошко'. А хотел другое — надо было указать композитора и поэта.
И все-таки…
