Теперь, когда я уходил на работу или на ночное дежурство, мама обходила ближайшие улицы, присматривая какой-нибудь прилично выглядящий дом. Дело это для москвички было непростое — все дома здесь были старые, деревянные. Она стучала и спрашивала — нет ли комнаты для сдачи?
Одновременно мама обходила продуктовые магазины и была в шоке от разницы в столичном и провинциальном снабжении.
— Володенька, в ваших магазинах просто ничего нет. Как ты будешь питаться?
— У врачей здесь связи, все как-то живут.
— Но они, может быть, практичные, а ты вырос непрактичным.
— Это с тобой я был непрактичный. По поговорке — в двадцать лет ума нет… я могу сказать, что он у меня уже есть. Я тоже достаточно практичный.
Но мама хотела, чтобы хозяйка комнаты за дополнительную плату готовила мне обеды. И вот она нашла комнату на улице Фридриха Энгельса, в шести кварталах от больницы — на работу мне идти всего двадцать минут. И повела меня смотреть комнату.
Бревенчатый дом с мезонином стоял на краю крутого обрыва. Комната всего 10 квадратных метров, за кухней, а на кухне — куры копошатся в клетках. В углу комнаты круглая чугунная печь. Одно из двух окон выходило на обрыв, открывался вид на простор, вдали виднелся серый массив Онежского озера. Этот вид больше всего мне понравился — он был просто вдохновляющим. Я подумал: как приятно будет писать стихи, глядя вдаль на этот северный простор. Удобств в доме — никаких: водопровода нет, колонка через улицу — носить ведра надо самому. Рукомойник в кухне, туалет русской деревенской «конструкции» — выгребная яма за дверью, при холодном входе.
Но очень располагала к себе хозяйка — Ольга Захаровна Дубровская, русская, вдова за шестьдесят лет, пухлая и веселая. Она все время весело смеялась. С ней жили четверо взрослых детей: двое женаты, одна разведенная дочь Тамара и один сын моего возраста. Ольга Захаровна согласилась готовить мне обеды, но из моих продуктов. За комнату с одноразовой готовкой обеда она просила 200 рублей (20 долларов) в месяц, еще 100 рублей в год (10 долларов) за дрова, но колоть я их должен сам, и топить свою печку тоже сам.
— Мне ведь уже тяжело — задыхаюсь от нагрузки, — объяснила она.
Первая моя зарплата была 600 рублей в месяц (без вычетов) — это приблизительно 60 долларов по меркам начала 2000-х годов. За рабочий день я получал 2,5 доллара, или по 40 центов за час работы. Я должен был дежурить сутками два раза в месяц, но брал еще два-три дополнительных платных дежурства и мог заработать ими около 150–200 рублей (15–20 долларов) в месяц. Стоимость нового жилья составляла чуть ли не третью часть моего заработка. Марк и другие снимали комнаты дешевле, за 120–130 рублей, но жили они на краю города и ездили на работу на автобусе. Мы с мамой прикинули, что надо соглашаться на условия хозяйки — дороговато, конечно, но за местоположение и за готовку стоило заплатить.
Мы купили пружинный матрас и маленький письменный стол, хозяйка дала обеденный стол и четыре стула. С некоторыми трудностями удалось купить платяной шкаф. Матрас я установил на четыре кирпича, а письменный стол поставил под окно с видом на простор. Мама привезла все: белье, одеяла, покрывала, скатерти, немного посуды и даже плотные занавеси вишневого цвета. Комната вдруг ожила — вот что значит мама!
Вскоре она уехала. Теперь по вечерам я обживал свою комнату. Как она ни была мала, но мне нравилась: впервые в жизни я, наконец, жил сам по себе — отдельно. Я соорудил ящик, накрыл его привезенной мамой парчовой тряпкой и установил в изголовье матраса, поместив на него приемник. Теперь, приходя домой, я ложился на матрас, не глядя включал радио и слушал музыку или передачи «Голоса Америки» и Би-би-си. Первым я пригласил Марка.
— Здорово устроился, уютно, — сказал он. — Ого, у тебя даже шкаф есть. А у меня все валяется в куче в углу.
Мы вместе прослушали «запрещенные голоса» и пили чай, заваренный Ольгой Захаровной. В Карелии, в которой чай расти не может из-за холодного климата, ритуал чаепития издавна является национальной традицией. Как это получилось, почему? — неизвестно. Но все там пьют исключительно крепко заваренный чай. В деревнях многие карелы заваривают его настолько крепко, что получается дурманящий напиток чифирь — заварка целой пачки чая всего на две-три чашки. Они тратили на чай много денег, нередко предпочитая пить чифирь вместо водки.
Живя в доме с тонкими перегородками между комнатами, я включал радио негромко. Но моя музыка и передачи все равно были слышны в соседней комнате, где жили хозяйка и ее дочь Тамара. Дочери было немногим более тридцати лет — довольно интересная и стройная брюнетка. Работала она старшей медсестрой в кожно-венерологическом диспансере и занималась велосипедным спортом (в сенях стоял гоночный велосипед).
Однажды вечером Тамара робко постучала в мою хилую дверь:
— Можно у вас музыку послушать?
— Конечно! Заходите, садитесь. Вы какую музыку любите?
— Да мне все равно, только чтобы хорошую.
— Угощайтесь конфетами — это из Москвы.
— Спасибо. О, вкусные! Можно еще одну?
— Конечно, можно. И не одну.
После этого она часто заглядывала ко мне, рассказывала про петрозаводскую медицину и сплетни про знакомых докторов. В провинции все про всех все знают.
Присутствие молодой женщины в моей крохотной комнате, где невозможно было не быть близко друг к другу, волновало меня. Я чувствовал себя напряженно, но никакой инициативы не проявлял, наоборот, по-юношески старался быть холодным и серьезным. Меня смущало, что близко за стенкой была ее мать, что сама Тамара почти на десять лет старше меня, а к тому же я помнил поговорку: «не живи, где е…ешь, и не е…и, где живешь».
Однажды поздно вечером я заснул, усталый, после дежурства, слушая радио. Было уже больше одиннадцати часов, приемник продолжал играть, я валялся на матрасе. Когда я открыл глаза, близко передо мной было лицо Тамары. Она наклонилась надо мной, была в домашнем халате, а под ним совершенно явно не было ничего. Ее глаза были так близко… Мне ничего не оставалось, как притянуть ее на себя и начать целовать.
Поддаваясь мне, она шепнула:
— Не теперь — в другой раз.
Какой там «другой раз»! — я и минуты не мог ждать. Прильнув ко мне, она шепнула:
— Только не выключай музыку, а то мать за стенкой нас услышит.
А все-таки о практической осторожности я не забыл, уже проникнув в нее, спросил:
— Мне нельзя кончать?
— Можно, я не беременею…
Вот так, шаг за шагом, все больше начиналась моя самостоятельная взрослая жизнь — жизнь на самом деле.
Моя хирургическая школа
Моя первая хирургическая школа была — провинциальная хирургия. Она во многом отставала от столичной в оснащении, новые достижения доходили да нее лет на десять позже. Я скоро заметил разницу между московскими специалистами и петрозаводскими докторами. Здесь доктора старшего и среднего возраста были просто хорошими ремесленниками своего дела, они лечили больных, и больше ничего. Условия работы были довольно примитивные, работать им приходилось много, они не углублялись в чтение журналов по специальности, не отвлекались на преподавание, на науку, на конференции с докладами. Делали операции по-старому, как их когда-то учили — и все. На операциях они были спокойней и сдержанней московских коллег: больше дела — меньше суеты.
Моя непосредственная начальница — заведующая отделением травматологии Дора Ивановна
