— Не имеет значения, — уверял он меня. — Вы не почувствуете холода, когда заснете. Сон… сон… сон… вечерняя услада, прекрасный сон. — У бармена почему-то было лицо Белл.
— Выпить бы чего-нибудь горяченького! — настаивал я. — «Том и Джерри», например. Или чай. Горячий чай. Целый чайник!
— Сам ты «чайник», — отвечал врач. — Сна ему захотелось. Выкиньте-ка этого «чайника» отсюда!
Я попытался зацепиться ногой за бронзовую подножку, но у стойки бара не было бронзовой подножки, и мне это показалось забавным. Я плашмя лежал на спине, что было еще забавнее. Как будто у них в этом баре обслуживали безногих… Ведь у меня не было ног — как же я мог зацепиться за бронзовую подножку? И рук не было тоже. «Смотри, мама, у этого дяди рук нет!» Пит уселся мне на грудь и завыл.
Я снова был на учениях… судя по всему, учениях по усиленной переподготовке, в лагере под Хейлом. Мне только что засунули за шиворот снег — так они делают из вас «настоящих мужчин». Мне нужно было вскарабкаться на чертову гору, самую высокую во всем Колорадо; ее склоны — сплошной лед, а у меня не было ног. Тем не менее я тащил самый большой тюк, какой только можно представить, и все время помнил: генералы хотели выяснить, нельзя ли солдата использовать вместо вьючного мула; меня же выбрали потому, что, если я и погибну, с такой потерей можно не считаться. Я не прополз бы и шагу, не подталкивай меня сзади маленькая Рикки.
Старший сержант повернулся ко мне — лицом он напоминал Белл — и, посинев от ярости, заорал:
— Эй ты, пошевеливайся! Я тебя ждать не собираюсь. Мне плевать, заберешься ты или нет… Но пока не выполнишь задания, не уснешь.
Мои не-ноги не несли меня дальше, и я свалился в обжигающий снег и заснул-таки, а маленькая Рикки выла и умоляла меня не спать. Но я должен был спать…
Я проснулся в постели; рядом лежала Белл. Она трясла меня, приговаривая:
— Проснись, Дэн! Я не могу ждать тебя тридцать лет: девушка должна думать о своем будущем!
Я попытался подняться и достать из-под кровати мешки с золотом, чтобы отдать ей, но она ушла… а тем временем «горничная» с лицом Белл схватила мешки, положила на поднос и поспешно выкатилась из комнаты. Я ринулся было за ней, но у меня не было ног и, как оказалось, не было тела вообще. «Нету тела у меня, не о чем заботиться…» Мир состоял из старших сержантов и работы… и какая разница, где работать и как? Я позволил им снова взнуздать себя и вновь принялся карабкаться вверх по ледяному склону. Склон был белым и красиво изогнутым, и мне ничего не оставалось, как только карабкаться к розовой вершине, где мне позволят наконец заснуть: ведь мне так необходим сон! Но я никогда не достигну ее… у меня нет ни рук, ни ног — ничего…
На склонах горы загорелся лес. Снег почему-то не таял, но на меня волнами накатывалась жара; а я все полз и полз, выбиваясь из сил. Надо мной наклонился старший сержант:
— Просыпайся… просыпайся… просыпайся…
Но как только я просыпался, он хотел, чтобы я засыпал опять. Что происходило потом — я помню смутно. Кажется, некоторое время я лежал на столе и стол подо мной вибрировал; вокруг горели огни, наподобие змей свешивались с потолка шланги каких-то приборов, толпился народ. Потом, когда я окончательно проснулся, то уже лежал на больничной койке. Чувствовал я себя вполне сносно, если не считать легкой слабости, словно после сеанса в турецкой бане. Руки-ноги были при мне. Но со мной никто не разговаривал, и едва я раскрывал рот, чтобы задать вопрос, сиделка тут же засовывала что-то мне под язык. Потом довольно долго мне делали массаж.
Наконец, проснувшись однажды утром, я почувствовал себя совершенно здоровым и тут же вылез из кровати. Слегка кружилась голова, а в остальном был полный порядок. Теперь я уже знал, как попал сюда, знал, что вся эта чертовщина мне просто приснилась.
И я знал, кто меня сюда поместил. Пока я находился под действием наркотика, Белл внушала мне, чтобы я забыл о ее предательстве; но либо я не воспринял внушений, либо за тридцать лет сна в холоде гипноз потерял свою силу. И хотя кое-какие детали стерлись из памяти, я не забыл, что они хитростью заманили меня в храм, — так в добрые старые времена вербовщики спаивали и увозили на суда матросов.
Я не был очень уж зол на них. Правда, все это произошло только «вчера», или один сон назад, но сон-то длился целых тридцать лет! Человеку порой бывает трудно разобраться в своих ощущениях — они, как правило, субъективны; хотя я отчетливо помнил все, что случилось «вчера», но воспринимал события того дня так, словно они имели место давным-давно. Приходилось вам видеть на экране телевизора двойной план: питчера в момент подачи и одновременно общий вид стадиона? Два изображения словно наложены друг на друга. Нечто похожее испытывал и я: прошлое четко запечатлелось в моем сознании, но эмоциональное восприятие притупилось, как это бывает, когда мысленно возвращаешься к делам давно минувших дней.
Я твердо намеревался разыскать Белл и Майлза и сделать из них фарш для кошачьих консервов, но спешить не следовало. Дело терпит до следующего года; а сейчас мне хотелось понять, что же из себя представляет 2000 год, в который я попал. Кстати, о кошачьих консервах… А где же Пит? Он ведь должен быть где-то поблизости… если, конечно, бедняга пережил «долгий сон». Вот тут-то я и вспомнил, что мне помешали прихватить с собой Пита.
«Дело» Белл и Майлза я переложил из папки Ждет в папку Срочно. Ведь они пытались убить моего кота, разве не так? Они больше чем убили его — они обрекли Пита на одичание… Он влачил остаток своих дней, шатаясь по задворкам в поисках объедков. Он стал тощим и ободранным, его добрая душа очерствела, и он возненавидел всех без исключения двуногих тварей. Они дали ему умереть — а он, конечно, не мог дожить до моего пробуждения, — и умер он в уверенности, что я его бросил. Они мне заплатят за это — если они сами еще живы. О, трудно выразить словами, как я надеялся, что они еще живы!
Тут я обнаружил, что стою в ногах у своей койки, вцепившись в спинку, чтобы не упасть. Из одежды на мне была только пижама. Я огляделся, прикидывая, как мне вызвать кого-нибудь из персонала. Больничные палаты за тридцать лет, что я спал, изменились мало — на первый взгляд. Только вот окна не было, и я не мог понять, откуда поступал свет. Больничная койка, насколько я помнил из прошлого, напоминала прежние: высокая и узкая, но сконструированная не только как место, на котором спят, под сеткой матраца располагались какие-то трубы, еще ниже, видимо, имелся и модернизированный ночной горшок. Прикроватная тумбочка составляла единое целое с койкой. При других обстоятельствах меня, может, и заинтересовала бы незнакомая конструкция, но теперь я сосредоточил внимание на поисках обычного звонка, которым вызывают сестер или нянечек, — мне нужна была одежда. Но звонка не оказалось. Зато я обнаружил то, во что он трансформировался, — клавиш на боковой стенке тумбочки, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я нажал на него, и на экране, вмонтированном напротив изголовья, зажглась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же экран мигнул и на нем появились слова: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ МИНУТКУ».
Очень скоро дверь палаты скользнула в сторону и появилась медсестра. Судя по ее виду, медсестры тоже не очень изменились. Эта оказалась в меру привлекательной, со знакомыми ухватками хорошо вымуштрованного сержанта. На ее коротко остриженных, лилового цвета волосах чудом держалась белая шапочка. Белая же униформа странного покроя не прикрывала те места, какие считалось необходимым прикрывать в 1970 году; но женская мода во все времена оказывала влияние даже на рабочую одежду. Но в любом столетии можно безошибочно признать медсестру только по одной манере держаться.
— Ложитесь в кровать!
— Где моя одежда?
— Ложитесь в кровать. И немедленно!
— Послушайте, сестра, — ответил я рассудительно. — Я ведь свободный гражданин, старше двадцати одного года и никак не преступник. Мне не нужно ложиться в кровать, и я не собираюсь этого делать. А теперь извольте показать, где находится моя одежда, иначе я отправлюсь на поиски в том, что на мне.
Она взглянула на меня, потом неожиданно повернулась и вышла; дверь выпустила ее и тут же скользнула на место. Но меня дверь не выпустит. Я попытался понять принцип работы дверной автоматики: совершенно очевидно, что если один инженер выдумал приспособление, то другой в состоянии постигнуть
