ба-бах! — и готово сырье для мартена.
Поначалу мне было не по себе — сам я пользовался «дорогами» и не имел других транспортных средств. Как-то я высказал свое мнение о бессмысленности уничтожения такой прекрасной техники — и чуть не лишился работы. Хорошо еще, сменный мастер вспомнил, что я «сонник» и ни черта не понимаю.
— Тут, сынок, все упирается в экономику. Государство поощряет перепроизводство автомобилей — это является гарантией погашения займов, выделенных на поддержание твердых цен. Автомобили выпущены два года назад, но они никогда не будут проданы… И вот теперь государство превращает их в металлолом и продает обратно сталелитейным компаниям. Мартены не могут работать на одной руде, им нужен и металлолом. Тебе бы полагалось знать такие простые вещи, хоть ты из «сонников». Кстати, обогащенной руды не хватает, и металлолома требуется все больше и больше. Эти автомобили нужны сталелитейной промышленности позарез.
— Но зачем вообще их было выпускать, если знали, что они не будут проданы? Это же расточительство!
— Это только с виду расточительство. Ты что, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы упал жизненный уровень?
— Ладно, почему не отправлять автомобили за границу? По-моему, там за них выручили бы больше, чем здесь, продавая как металлолом.
— Ну да! И взорвать экспортный рынок? Кроме того, если бы мы стали продавать автомобили по бросовым ценам за границей, мы бы восстановили против себя всех: Японию, Францию, Германию, Великую Азиатскую Республику — всех. И к чему все привело бы? К войне? — Он вздохнул и продолжал поучать меня отеческим тоном: — Сходи-ка ты в Публичную библиотеку и возьми несколько книжек. А то судишь о том, о чем понятия не имеешь.
Я и заткнулся. Я не стал говорить ему, что провожу все свое свободное время в библиотеках. Избегал я упоминать и о том, что был когда-то инженером. А претендовать на должность инженера теперь — все равно что в свое время прийти к Дюпону и заявить: «Сударь, я — алхимик. Не нуждаетесь ли вы в моем искусстве?»
И все-таки я вернулся к этой теме еще раз. Я обратил внимание, что очень немногие автомобили были собраны полностью. Сделаны они были кое-как: в одном не хватало приборной доски, в другом отсутствовало воздушное охлаждение, а однажды я заметил, как зубья дробилки размалывают пустой, без мотора, капот, и опять обратился к сменному мастеру. Тот в изумлении уставился на меня:
— Великий Юпитер! Сынок, неужели ты думаешь, что кто-то будет стараться при сборке никому не нужных автомобилей? Прежде чем они сойдут с конвейера, они уже оплачены.
На этот раз я заткнулся надолго. Лучше заниматься техникой: экономика для меня — темный лес. Зато у меня было много времени для размышлений. Мою работу трудно было назвать «работой». Все операции выполнялись «ловким Фрэнком» в различных модификациях. «Фрэнк» и его собратья обслуживали дробилку, подгоняли автомобили, убирали и взвешивали металлолом, подсчитывали. Моя «работа» заключалась в том, что я стоял на небольшой платформе (сидеть запрещалось) и держал руку на рубильнике. Рубильник (в аварийной ситуации) отключал всю систему. Но ничего никогда не случалось, хотя довольно скоро я уяснил, что от меня требовалось, по крайней мере раз за смену, «обнаружить» неполадки в системе автоматики, остановить работу и послать за ремонтниками.
Что ж, за это мне платили двадцать один доллар в день, и я мог не думать о хлебе насущном. После вычетов на социальное страхование, медицинское обслуживание, профсоюзных взносов, подоходного налога, налога на оборону и взносов в общественный фонд у меня оставалось около шестнадцати долларов. Мистер Монетт оказался не прав, утверждая, будто обед стоит десять долларов, — вполне сносный обед можно было получить за три доллара, если вы не против искусственного мяса. Ручаюсь, вам будет не отличить бифштекса, выращенного в колбе, от того, который гулял на травке. Учитывая, что кругом полно слухов о радиоактивности, я был совершенно счастлив, потребляя суррогат.
Труднее было с жильем. Во время Шестинедельной войны Лос-Анджелес не попал в список городов, подлежавших уничтожению, и в него хлынула масса беженцев (и меня причисляли к ним, но я-то себя таковым не считал). Никто не вернулся домой, даже те, у кого было куда возвращаться. Город — если Большой Лос-Анджелес можно назвать городом — был переполнен, когда я лег в холодный сон. Теперь он просто кишел людьми и напоминал огромный муравейник. Может быть, не стоило избавляться от смога: в шестидесятые годы из-за него хоть немногие, но покидали большие города. Теперь, очевидно, никто никогда не уезжал из города.
Когда я выписывался из храма, у меня в голове сложился план действий: 1) найти работу; 2) найти ночлег; 3) повысить уровень инженерных знаний; 4) найти Рикки; 5) снова стать инженером, если это в человеческих силах; 6) найти Майлза и Белл, заплатить должок и при этом постараться избежать тюрьмы; 7) прочие дела, вроде поиска исходного патента на «трудягу»: у меня было предчувствие, что в основу его легли мои разработки по «ловкому Фрэнку» (конечно, сейчас все это не имело значения, но…). Хотелось мне разузнать о судьбе «Горничной инкорпорейтед»… и так далее и тому подобное.
Я расположил свои дела в порядке очередности по давней студенческой привычке (хотя особым усердием в первые годы учебы не отличался); если не соблюдать очередности — собьешься с ритма. Конечно, некоторые пункты плана можно было осуществлять одновременно: я надеялся отыскать Рикки, а может, заодно «Белл и Ко», продолжая при этом совершенствовать знания в области автоматики. Но главное дело не может стоять вторым; сперва следовало найти работу, а потом искать потерянное; доллары — конечно, если они у вас есть в достатке — ключи ко всем дверям…
После того как в шести местах мне отказали, я нашел объявление о сдаче помещения в районе Сан- Бернардино. Но я свалял дурака: вместо того чтобы сразу снять комнату, я потащился опять в центр города, надеясь найти что-нибудь там, а с утра быть первым в очереди на бирже труда. И везде неудача. Меня записали на «лист ожидания» в четырех местах, а в результате я оказался в парке, под открытым небом. Почти до полуночи я прогуливался по дорожкам, чтобы хоть немного согреться (зимы в Большом Лос- Анджелесе субтропические, если только сильно подчеркиваешь приставку «суб»), а потом плюнул и пошел в город. Я нашел убежище в помещении станции Уилширской дороги… и часа в два ночи меня замели вместе с остальными бродягами.
Тюрьмы, надо сказать, изменились к лучшему. В камере было тепло, и, похоже, тараканов удалось вывести начисто.
Мне предъявили обвинение в «шатательстве». Судья оказался молодым симпатичным парнем; он даже глаз не поднял от газеты, когда спросил:
— Вы обвиняетесь по первому разу?
— Да, ваша честь.
— Тридцать суток или условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях. Давайте следующих.
Нас начали выталкивать, но я уперся:
— Минутку, судья!
— А? Вы чем-то недовольны? Признаете себя виновным или нет?
— Гм. Я, право, не знаю, потому как не понимаю, что я такого совершил. Видите ли…
— Нужен общественный защитник? Если так, посидите взаперти, пока кто-нибудь не возьмется за ваше дело. Думаю, дней через шесть-семь кто-то из них да освободится… так что решайте сами.
— Гм, не знаю. Может, мне как раз подходит условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях, хотя я и не представляю себе, что это такое. Но в чем я действительно нуждаюсь, так в добром совете. И если Высокий суд соблаговолит…
— Выведите остальных, — приказал судья помощнику шерифа. Затем обернулся ко мне: — Бросьте болтать. Предупреждаю, мой совет вам вряд ли придется по вкусу. Я давно в должности и успел наслушаться столько лживых историй, что меня уже тошнит от них.
— Я понимаю вас, сэр. Но моя история — правдивая. Ее легко проверить. Видите ли, я только вчера закончил «долгий сон» и…
Он посмотрел на меня с отвращением:
— Так вы один из тех? Я вот часто задаюсь вопросом: на каком основании наши деды посчитали возможным сваливать на нас свои ошибки? Город и так перенаселен… а тут еще нам на шею садятся те, кто
