Руководить массой резидентов из разных стран мира была, конечно, нелёгкая задача. Как бывший директор я это понимал и, хотя был внизу иерархии, с интересом присматривался к тому, как это делают наши руководители.
Рабочий коллектив госпиталя можно сравнить с оркестром, а руководителя — с дирижёром. Наш госпиталь был вроде оркестра, где все музыканты имели разную подготовку, а то и никакой. Но у дирижёра одна задача — чтобы они звучали слаженно, то есть задача главного хирурга, чтобы уровень лечения был одинаковый. Оркестру для этого необходимо много репетиций, но в госпитале репетиций нет и быть не может: больных надо лечить сразу, и — всё.
Директор департамента хирургии и хирургической программы доктор Роберт Лернер — мой ровесник — слегка за пятьдесят. Он был один из немногих, кто работал в этом госпитале всю жизнь, и развал госпиталя прошёл перед его глазами. Человек с мягким характером и мягким юмором, он в основном занимался поддержанием баланса отношений между разными группами. Хирург он был не очень активный, оперировал только частных пациентов, которых становилось всё меньше. Он показывал нам мало примеров чисто профессионального мастерства, зато много примеров того, что и в наших условиях можно вести себя по-джентльменски.
Программой резидентов руководил его заместитель доктор Рамиро Рекена, сорока лет. Он активно учил нас показом и рассказом. Рекена был итальянского происхождения, но родился и вырос в Боливии (мать — южноамериканка). Смесь итальянского и боливийского — это некоторая заторможенность с тенденцией показать себя; очевидно, так на них влияют традиции и чудесный климат. Для боливийца Рекена был высокообразован, он иммигрировал в Америку молодым врачом и прошёл хороший трейнинг в Чикаго. Он любил не просто лечить, но занимался научными вопросами, публиковал статьи в журналах и даже мечтал написать толстый учебник. Его коньком было обучение нас глубоким теоретическим знаниям в медицине, медицинским основам — анатомии, физиологии, биохимии, патологической анатомии (в Америке её называют просто патология), генетике. Мы больше изучали теорию, чем учились практике. И в этом была своя логика.
Госпиталь наш существовал под страхом развала и закрытия. Программы резидентуры в нём были надеждой и поддержкой: если программы не закроют, то и госпиталь удержится (иначе кто же работать в нём будет?). Судьба программ резидентуры зависела от специальной комиссии аккредитации в Чикаго — это были наши высшие начальники: авторитетные специалисты и профессора. Для них главный критерий успешности программы был — как мы сдавали экзамены: ежегодный внутритрейнинговый экзамен, а после окончания — экзамен национального БОРДа по специальности. Экзамены, экзамены, экзамены… у нас от них голова кружилась. Готовиться к ним было совершенно некогда, а не готовиться — невозможно: между Сциллой и Харибдой (русским резидентам, никогда после окончания института экзамены не сдававшим, это было вдвойне непривычно и тяжело).
Неудивительно, что Рекена все силы в первую очередь направлял на то, чтобы подготовить нас к экзаменам. Для этого в конце каждого дня мы, усталые от дежурств и операций, собирались на конференции и повторяли приблизительные экзаменационные вопросы. От недосыпания головы наши клонились и падали во все стороны, но мы обязаны были отвечать на вопросы, которые читали старшие.
Многие молодые ребята часто жаловались мне:
— Ах, Владимир, если бы ты только знал, как я устал…
Счастливые юнцы! — они-то могли жаловаться. Я же делать это опасался: лучше было помалкивать, чтобы не подчёркивать свою старость.
Поначалу я оказался в числе плохих учеников. Моей проблемой было непонимание произношения старших резидентов-индусов. Они все очень твёрдо произносят согласные звуки, с пропуском гласных. Когда один из них зачитывал вопрос для всей аудитории, я это слышал приблизительно так:
— Мбыр-дыр-пыр-шлыр, брум-друм-гр, бррыкыр-рубш…
После этого один из нас должен был дать ответ — А, В, С, D или комбинацию из них.
Он спрашивал меня:
— Владимир, какой ответ?
О, господи! — что он спрашивал? Неудобно же говорить, что я его совсем не понял. Я напрягался, чтобы догадаться, но никак не мог и говорил наобум: — С.
— Стыдись, Владимир! — такой простой вопрос, а ты не знаешь: ответ — А.
Потом, читая вопрос своими глазами, я тоже видел, что правильный ответ был А.
Но, так или иначе, во мнении старших и руководителей я стал «ходить в слабых». А это грозило тем, что после первого года резидентуры меня могут и не оставить на второй.
Самым теоретически подкованным и знающим был резидент четвёртого года индиец Рамеш. Он всё отвечал правильно, а если кто с ним спорил, то он открывал учебник сразу на нужной странице и показывал: там слово в слово было, как он сказал — он знал восьмисотстраничный учебник наизусть! И Рамеша наши руководители, особенно Рекена, любили и ценили больше всех. Ну, а младшие резиденты перед ним только что не преклонялись.
Мы дежурили с Рамешом на двухсуточном дежурстве в субботу-воскресенье. На утреннем обходе я увидел больную белую женщину семидесяти двух лет, у которой были острые боли в животе. По симптомам было явно, что у неё начиналось обширное воспаление кишечника. Я заподозрил тромбоз вен — жизнеопасное и нередкое заболевание у пожилых людей — и вызвал Рамеша. Больной я сказал:
— Сейчас придёт старший дежурный и решит, как вам помочь.
Она и ждала его как спасителя. Рамеш долго её осматривал, у неё от интоксикации и нарушения баланса газов крови уже начиналась одышка, и он с некоторым раздражением спрашивал:
— Ну отчего вы так часто дышите?
— Я не знаю, доктор, — она растерянно и застенчиво пыталась улыбнуться в ответ.
Вопрос был как нельзя менее подходящим: это врач должен определять — «отчего».
Рамеш ушёл, ничего больной не сказав. Я пытался убедить его:
— Слушай, ей нужна срочная операция, у неё тромбоз вен и скоро наступит гангрена (отмирание) кишечника.
Он пропускал мои слова мимо ушей. С его знаниями он, конечно, должен был понимать, что происходит с кишечником больной. И он несколько раз приходил её осматривать и записывал, но всё откладывал операцию. Почему? Без аттендинга мы оперировать не имели права, а его главная забота была — не беспокоить аттендинга во время субботы-воскресенья — дежурным был доктор Рекена, основной наш руководитель. И Рамеш не хотел портить ему отдых.
Больная смотрела на Рамеша умоляющими глазами: ей нужна была его помощь, а не его книжные знания. Приходил её единственный родственник — брат-старик. Посидев возле неё, он всё понял и тоже надеялся на помощь:
— Доктор, мне кажется — она умирает. Вы будете делать операцию?
— Мы её наблюдаем и вызовем ответственного дежурного, — ответил я, опустив глаза.
Вся ночь прошла в ухудшении состояния больной, только вечером в воскресенье Рамеш решился позвонить Рекене, тот приехал к ночи. Уже прошло почти двое суток, как заболела старушка. Начали операцию, я «стоял на крючках»: только сделали разрез, увидели — гангрена уже распространилась на весь кишечник. Больная умерла в тот же день.
Я ждал, что Рамешу дадут «разнос» за промедление. Я сам такого резидента выгнал бы. Но… старшие хирурги аттендинги-индийцы собрались в кабинете директора и всё «погасили», никто даже и слова не сказал. Реноме Рамеша как лучшего резидента не пострадало — он же получал на экзаменах самые высокие оценки!
В медицине не может быть места для политики, в том числе и для политики отношений между докторами — старшими и младшими. У нас в госпитале было слишком много политики. Но — как иначе было руководить многорасовой и разнокультурной массой резидентов?
Я не подходил ни под какую группу. Индийцы и гаитяне косились на меня и не понимали — зачем этот «старик» в резидентуре? Филиппинцам я был совсем чужд, они считали меня ставленником директора и относились насторожённо. Двое других белых, поляк и португалец, были оба в возрасте моего сына. Крутясь целыми днями и ночами вместе с резидентами, я начинал чувствовать некоторую изолированность.
