ухудшалось, она впала в кому и через неделю умерла от осложнений. Бедный Маршал был совсем потерян:
— Почему, почему это должно было произойти с такой хорошей старой женщиной?!
Это был первый трагический случай в его наблюдениях. Щадя его наивность, я осторожно пытался объяснить ему, что такое ненужные операции, но и сам ещё неясно это понимал. Он и верил и не мог поверить моим объяснениям, ему это казалось диким.
По правде говоря, я тоже думал так.
Если индийцы были хорошо образованные и вели себя воспитанно (даже иногда приниженно), с завуалированной хитростью и жадностью, то гаитянские доктора отличались примитивностью во всём, особенно в манере поведения. В госпитале они составляли единую сплочённую массу напористых рвачей и разбойников. В этом, конечно, просвечивали традиции их страны — маленькой и самой бедной в западном мире. Диктатор Дювалье, сам тоже доктор, тогда зверски управлял своим забитым народом с помошью «гаитянской опричнины» — тонтон макутов, и кто только мог, сбегал от него. Доктора в Гаити учились по американским и европейским учебникам и зачастую приезжали для трейнинга в Америку, поэтому сдать экзамен им было не так трудно. Но по уровню образованности и практическому искусству лечения они были явно ниже других. Удерживаться в госпитале и хорошо зарабатывать им помогала их сплочённость. Стоило пациенту попасть на приём к одному доктору-гаитянину, как он тут же передавал его на консультацию ко второму гаитянину, от второго к третьему, от третьего к четвёртому — так футболисты одной команды передают мяч друг другу. Доктора насчитывали лишнее за непроведённое обследование и лечение и так зарабатывали.
Именно доктор-гаитянин доверил мне делать первую операцию: я должен был удалить петлю металлической проволоки на месте сросшегося перелома локтевого отростка. Ассистировал мне гаитянин Луис, а аттендинг в это время стоял в стороне и болтал с операционной сестрой-гаитянкой. Операция сама по себе простая: разрез кожи всего 3–4 см по прежнему рубцу от первой операции, над местом, где прощупывается проволока; она вставлена туда для скрепления отломков кости. После разреза тонкая проволока диаметром 2,5 мм перекусывается щипцами и вытягивается. Вот и всё. Такую маленькую и простую операцию даже не хотел делать резидент второго года Луис, поэтому и поручили мне.
Прошло пять лет с тех пор, как я не делал никакой операции. Поэтому всё-таки волновался. Луис руководил мной, как большой профессор, и даже снисходительно похваливал:
— Всё правильно. Ты, русский, молодец.
Но когда я попытался вытянуть проволоку, она не поддалась.
— Ну, ну, давай, давай, русский!.. Такая простая операция, а ты не можешь сделать!
Мне очень хотелось показать, что я могу, но чёртова проволока застряла где-то вглубине сросшейся кости. Я по опыту знал, что лучше действовать осторожно, чтобы не сломать кость. Луис понукал меня и нервничал:
— Да ну же — да тяни ты! Да тяни!.. Какой из тебя хирург будет? Руки у тебя деревянные.
Я под маской кусал себе губы, и как ни хотел доказать, что руки у меня хирургические, но не уступал его понуканиям. Он не выдержал:
— Эх, ты!.. Давай, я сам сделаю.
Он стал тянуть и дёргать за оба конца, но проволока всё не поддавалась.
Прошло уже с полчаса, аттендииг болтал с сестрой и скептически поглядывал на нас:
— Ну, что там у вас? Эх вы, молодёжь!.. (Я был старше него.)
Он подошёл ближе и стал давать советы:
— Тяни сюда… потяни в другую сторону… А ну-ка, подвиньтесь — я сам сделаю.
Мне было очень неловко, что я не смог докончить свою первую операцию, такую простую. Я знал, что могло бы помочь, и предложил:
— Что, если сделать небольшую резекцию (иссечение) кости вот здесь? Тогда проволока выйдет легче.
— Какую ещё резекцию? — ворчливо возразил аттендинг. — Смотри!
Он взялся за щипцы, дёрнул проволоку, и — крак! — кость сломалась как раз в месте прежнего сращения. Наступила сцена неловкого молчания: аттендинг оторопело смотрел на развалившуюся кость, Луис смотрел на него, сестра смотрела на всех нас — все были смущены.
Мой первый опыт оказался неудачным. Но я рад был, что не поддался самолюбию и действовал осторожно. По крайней мере, я не сломал кость. В хирургии самое главное — не навредить! Гаитянин этого не знал или не учёл.
Пришлось снова скреплять обломки кости, на этот раз пластинкой с винтами. Операция затянулась более чем на час. Но мне её уже не доверили.
Было много случаев, когда проявлялась некомпетентность докторов-гаитян, но открыто критиковать их не решались: гаитянская мафия могла отомстить.
В неотложной хирургии работал дежурантом, только на дежурствах, молодой доктор-гаитянин, который был замечен в пьянстве на работе. Он являлся с душком алкоголя изо рта и во время дежурства иногда где-то тайком умудрялся напиваться так, что нетвёрдо стоял на ногах. Парень он был весёлый, разговорчивый, читающий. Как-то, узнав, что я из России, он неплохо сказал мне несколько слов по-русски; оказывается, он сам изучал русский язык и мог читать. Сотрудники неотложной любили его, хотя к его пьянству относились неодобрительно. Однако сделать с этим они ничего не могли или не хотели: у доктора были сильные покровители.
Однажды, когда он был крепко пьян, кто-то из пациентов пожаловался на него хирургу Риктеру, старому работнику госпиталя, одному из немногих оставшихся белых докторов. Риктер был заместителем директора департамента и обладателем известного всем резкого характера; он принадлежал к породе хирургов-крикунов — кричал на операциях и легко входил в конфликты со многими. На этот раз он ворвался в неотложную, увидел пьяного гаитянина, вошёл в раж и стал на него буквальным образом орать. Послушав его недолго, тот нахально улыбнулся ему в лицо, снял халат и спокойно ушёл, здорово покачиваясь.
— И чтобы тебя здесь больше не было! — кричал ему вслед Риктер. — Не смей появляться! Ты уволен, уволен!
Через пару часов в госпитале появилось несколько прилично одетых немолодых гаитян солидного вида. Чёрные, как антрацит, лица, надутые щёки, большие животы и важная походка. Они прошли прямо в кабинет Риктера и сказали ему:
— Или ты сейчас же исчезнешь из этого госпиталя и из этого района, или пеняй на себя сам.
Что это значило — можно было представить: ограбления, избиения и даже убийства докторов были известны в нашем районе. Бедный доктор Риктер тут же позвонил… нет, не в полицию — в другой госпиталь. Он просился на работу туда. У него была отличная профессиональная репутация, и его взяли.
А доктор-алкоголик из неотложной продолжал работать и пить. Вдобавок он стал вкалывать себе в вены наркотики и всё больше деградировал. Никто из сотрудников на него не жаловался — и жалели его, и боялись его гаитянских покровителей. Однажды, уже спустя несколько лет, я заметил, что он исчез из неотложной. Я спросил про него. Ответ был:
— Как, вы разве не знаете? Он умер от СПИДа.
Третья заметная группа были филиппинцы. В культурном отношении они представляли собой как бы мармеладную подошву для кожаных туфель: выглядит почти как настоящая, и на вкус сладкая, а ходить на ней нельзя — ненадёжная: липкая и распадается.
Филиппинские острова, заселённые в основном потомками китайцев, долгое время были отсталой колонией Европы, а потом вдруг стали мощной опорной базой американского флота на Тихом океане. Американцы на кораблях и самолётах привезли туда своё богатство. Диктатор Маркос заграбастал себе львиную долю, а население продолжало нищенствовать. Филиппинские женщины, почти все традиционные проститутки, являлись единственным источником существования семей. Они понарожали массу смешанных детишек, которые за короткое время проскочили мимо стадий развития, необходимых для сформированной цивилизации. В результате получилась смесь заносчивых, косоглазых и широкоскулых, но почти со светлой кожей людей, которые всеми силами старались вырваться в Америку.
Вороватые и диковатые по натуре, филиппинцы и филиппинки в нашем госпитале враждовали
